Лондон. Прогулки по столице мира - Мортон Генри Воллам - Страница 49

— А теперь одни лестницы, — добавил он сердито, — повсюду эти чертовы лестницы!

Я пытался вставить словечко в защиту новых домов, но моряк заявил, что, может, они кому и сгодятся, вот только скоро всех загонят в эти коробки с ванными и маленькими окошками.

— Детишкам, понимаешь, негде поиграть, — вставил второй.

Я не отступал, но и мои собеседники не собирались сдаваться.

— Совсем не то, начальник, совсем не то, — твердили они.

И я пошел своей дорогой, размышляя о том, что подобные преобразования, вероятно, столкнутся в Лаймхаусе с серьезным сопротивлением. Я миновал целый квартал неприглядных домов, построенных в начале девятнадцатого века, этих самых уродливых образчиков архитектурного стиля эпохи Регентства. За входной дверью такого дома открывается лестничный марш и прямо-таки хогартовская перспектива кухонь, увешанных высыхающей после стирки одеждой. На пороге одного из домов стояла миловидная женщина.

— Должно быть, вы с нетерпением ждете, когда снесут это старое жилье и вам дадут квартиру в новом доме? — обратился я к ней.

Она смерила меня подозрительным взглядом.

— Нет, нет, я не из городского совета, — успокоил я ее.

— Жду квартиру? — повторила она мои слова. — Думаю, нет. И чтобы снесли этот дом? А чем он плох? Если хотите знать, здесь и без того слишком много чего снесли.

И с великолепной иронией кокни она кивнула в сторону оставшихся после налетов развалин.

Я пошел в направлении Пеннифилдс. Когда-то эта улица вызывала во мне любопытство, я был знаком с несколькими жившими на ней китайцами. Все они отличались восточной вежливостью; если бы им пришлось ударить вас ножом, то прежде, чем это сделать, они бы обязательно извинились. В ту пору на нижних этажах домов Пеннифилдс разыгрывались сцены из китайской жизни. Но на верхних этажах все было иначе. Поднявшись в полной темноте по голой скрипучей лестнице, ты, к своему удивлению, попадал в хорошо освещенную, обставленную приличной мебелью и жарко протопленную комнату, уставленную всевозможными безделушками. Там, словно изображая из себя одалиску, восседала на диване неряшливого вида женщина-кокни. Она поедала шоколад и курила сигарету. Многие китайцы женились на англичанках. Я слышал, что некоторые из них тратили на жен все свои деньги.

Продолжая прогулку, я убедился, что Пеннифилдс значительно изменилась. Мне встретились всего два китайца, да и те выглядели как перелетные птицы.

— Что случилось с китайским кварталом? — спросил я женщину, попавшуюся мне на пути.

— Все уехали в Ливерпуль, — ответила она.

Еще эта женщина рассказала, что прожила здесь сорок лет, но никогда раньше не видела Лаймхаус в таком плачевном состоянии. Сколько она себя помнит, это всегда был вполне пристойный, где-то даже привлекательный район. Когда она была совсем маленькой, везде жили капитаны или люди, так или иначе связанные с доками. Потом пришли китайцы. И вот теперь все разбежались.

Я повернул на Ист-Индиа-Док-роуд, где сел на автобус в центр Лондона, и мысленно спросил себя, что же такое Лондон? Мои представления о нем заметно отличаются от того, каким его видят жители Бермондси, Уоппинга, Степни и Поплара. Существуют сотни Лондонов, и все они в равной степени реальны для тех, кто в них живет.

На самом деле Лондон — всего лишь множество исчезнувших с поверхности земли деревень. Под лавиной кирпичей и бетона все еще можно различить очертания деревенских улиц. Хороший тому пример — Мэрилебон-Хай-стрит. Челси также сохраняет в себе множество характерных для деревни примет, которые с известной долей вероятности можно обнаружить и в Хаммерсмите, и, конечно, в Чизвике. В конце концов, прошло не так уж много времени с тех пор, как сотни мест, ныне охваченных маршрутами лондонских омнибусов, были связаны с городом зелеными аллеями, по которым горожане восемнадцатого столетия совершали приятные загородные прогулки.

Лишь в девятнадцатом веке начался великий строительный бум, превративший Лондон в огромную, хаотическую, растекающуюся массу улиц и зданий. Этот бум продолжается до сих пор. Маршруты красных омнибусов проникают все дальше в сельскую местность. Метро время от времени выбрасывает новые щупальца, отдаленные деревни постепенно становятся пригородами.

Во время войны те люди, в обязанности которых входила эвакуация мирного населения, столкнулись с проявлением деревенского образа мыслей, свойственного столь значительному количеству лондонцев. Некоторые чиновники были неприятно удивлены силой привязанности людей к определенному месту и тем обстоятельством, что тысячи горожан связывали свое представление о Лондоне лишь с несколькими хорошо знакомыми им улицами и магазинами, кинотеатром и пабом. Камбервелл не похож на Хайгейт, а Ламбет на Хокстон, но эти районы схожи своим сельским консерватизмом, предубежденностью и неприязнью ко всему инородному.

Как только заканчивались бомбардировки, люди стремительно возвращались в свой «старый добрый Лондон», без всякого сожаления покидая гораздо более приятные места. Это доказывает, сколь притягательны даже беднейшие районы Лондона и как прочно они привязывают к себе тех, кто с ними близко знаком.

Всякий раз, когда размышляю об этих сельских горожанах, я вспоминаю Элси — маленькую пожилую женщину, не то уборщицу, не то прислугу. До войны меня часто приводил в восторг ее неистребимо мрачный взгляд на жизнь. Она была не то чтобы пессимисткой — скорее, язвительным философом, каких, на мой взгляд, не так уж мало среди кокни. Ее крошечный мирок ограничивался парой улиц неподалеку от Кингс-роуд в Челси, и она была в курсе всего, что в нем происходило.

— Помяните мое слово, сэр, ничего хорошего из этого не выйдет, — говаривала она, когда мы обсуждали события, вселявшие, как я считал, надежду. Тогда я сам себя спрашивал, уж не предвестница ли Элси грядущего возврата к эпохе пуританства. Ее убежденность в том, что всюду правит зло, граничила с манией.

Когда началась война, я не сомневался: Элси превратится в этакого пророка последних дней и будет оглашать улицы Лондона горестными стенаниями. Но чем хуже шли дела, тем, как ни странно, Элси становилась оптимистичнее. Она была убеждена в том, что Гитлер считает своими личными врагами всех жителей Кингс-роуд. Когда бомба угодила в соседний дом и чиновник эвакуационной службы попытался убедить Элси уехать в Гэмпшир, Элси наотрез отказалась.

— Что хорошо для короля, и для меня сойдет, — резко бросила она. — Я не уеду из Лондона, можешь на это не надеяться, Гитлер…

И не уехала. Несколько раз она находилась на волосок от гибели — и, я убежден, сполна насладилась каждым из этих эпизодов, испытала мрачное удовлетворение от сбывшегося пророчества и блаженство от предвкушения мученической смерти.

После войны Элси утратила прежний боевой пыл, и ее уговорили съездить на пару недель к своей дочери Мюриэл, которая работала няней у жившей за городом семьи. Тогда-то и выяснилось, что она никогда не покидала Челси, если не считать кратковременного отъезда, имевшего место в незапамятные годы ее юности. Тогда Элси всего-навсего рискнула провести уик-энд в Маргейте. Как ни удивительно, теперь она с нетерпением ожидала дня отъезда в Суссекс; когда этот день наступил, она попрощалась со всеми своими друзьями и отправилась в путь с таким видом, словно конечным пунктом ее поездки была Великая Китайская стена. Спустя три дня она вернулась.

— Я не смогла выдержать, — сказала она. — Это было ужасно! Мне следовало знать, что ничего хорошего не выйдет. Тишина, темнота… Просто ужасно, вот что я вам скажу. К тому же совы кричали, одна так прямо под окном моей спальни. Жуть! А еще там были летучие мыши. Можете представить, летучие мыши! Вот я и говорю моей дочке, Мюриэл, говорю я ей, знаешь, я сама стану летучей мышью, если скоренько не услышу шума своей старой доброй Кингс-роуд. Извини, но больше я и дня не вынесу. И поскакала домой…

Возвращаясь к комнате и кухне, пострадавшим от бомбежек, она в глубине своей давно очерствевшей души несомненно испытывала истинную радость. Элси была одной из многих тысяч таких же, как она, лондонцев. Когда я гляжу на парадный мундир какого-нибудь генерала, мне часто приходит мысль, что Элси вполне заслужила хотя бы одну из этих красивых орденских лент.