Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 33

— Да как ты смел! Тебя лечить надо!

— Наглотался тройчатки — пройдёт.

— У тебя хоть есть? -

— Есть.

— Так… И пища, вижу, есть, ну, ничего, и это не помешает…

Он продолжал рыться в карманах, за пазухой, вытащил что-то съедобное, в бумаге, пропитавшейся маслом, горсть конфет «Ромашка», консервы «Сельдь в горчичном соусе» и, что уж совсем убило Павла, свой великолепный перочинный нож с ножничками и вилкой.

— Знаю я эту гостиницу, — ворчал Славка, — у них не то что вилку, снегу среди зимы не выпросишь.

— Да ты сам-то с чем останешься? -

— У меня дома охотничий нож! Так. Можно в два счёта в больницу, полежишь, сестрички там молодые, я могу устроить в полчаса, у меня там все врачи знакомые…

— Кончай. Мне на задувку домны надо попасть.

Славка присел на кровать, всё так же глядя на Павла любовно и преданно.

— Не беспокойся, на твою удачу, там всё так и стоит!

— И загрузка не возобновилась? -

— Нет.

— М-да…

— Старик, всё прекрасно! Могло быть хуже. Чехов говорил: если у вас в кармане загораются спички, благодарите бога, что там не пороховой погреб! Надо именно так смотреть на всё. Благодари бога, что у тебя не чахотка, не рак, не сифилис! Грипп — какая красота! Советую: придерживайся моего правила.

— Оттого ты такой оптимист? -

— А что же, надо же как-то спасаться.

— Там в машине тебя кто-то ждёт? -

— Нет… Послушай, а что, по мне видно? -

— Да.

— Ага, ждёт.

— Кто? -

— Ну, та, ну… член бюро. Как раз бюро сегодня, вот…

— Ну, что ж ты сюда не привёл? — Я б посмотрел.

— Знаешь, я побоялся. Ты же гад. Ты всё понимаешь, у тебя мозг — кибернетическая машина. Потом скажешь мне, что она дура или ещё что-нибудь, а я расстроюсь, потому что не поверить тебе не смогу.

— Я не буду говорить, обещаю.

— Паша, для меня это серьёзно… Такие большие, хорошие иллюзии…

— Ты ценишь иллюзии? -

— Привет, а как же, — неожиданно печально сказал Славка. — А как же, скажи пожалуйста, жить на свете без иллюзий? -

— Беги, пожалуй, ведь она замёрзнет.

— Не замёрзнет, она здоровая, спортом занимается. Посидит. Я очень рад тебя видеть, что ты не при смерти.

— Сейчас я вообще встану.

— Не смей, дурак.

— Сам ты дурак.

— Не смей, сказал, эта зараза сейчас ходит, такие осложнения, ты потом будешь всю жизнь жалеть, прошу тебя! — Славка замахал руками и схватил Павла, словно тот уже в самом деле вставал и его следовало держать силой. — Ты хоть ради меня! Тебе осложнение на голову перекинется, а я буду всю жизнь мучиться, что писателя загубил, положил, на свою беду, под форточкой тебя, мимозу. Пожалуйста, ну, не болей, ну, ладно? -

— Ладно, — сказал Павел, протягивая руку. — Спасибо, и беги.

Славка с чувством пожал ему руку, надолго задержав её.

— А то, что мы ругались, — это в порядке вещей ведь! — сказал он.

— Конечно.

— Я всегда охотно признаю, если в чём-то дурак. Но ты мне это докажи, докажи! Тогда я честно признаю. У меня сильный комплекс неполноценности, но иногда я могу наступать ему на горло, если только честно, по правилам… Мы ведь ещё поговорим? -

— Давай.

— Сейчас иду. Только скажи: а что ты думаешь про нашего парторга? -

— О боги! — воскликнул Павел, раскинув руки.

— Ладно, чёрт с тобой, не мучаю. Я завтра снова вырвусь и заеду, что надо — телефон. Пока!

— Привет членам бюро! — крикнул Павел.

Глава 13

Под потолком сияли десятки ослепительных солнц. Со стен были направлены лучи прожекторов прямо на печь. И горели костры, казавшиеся оранжево-кровавыми, наполнив воздух запахом пожара.

Костры горели в канавах, по которым пойдет металл, горели с самого утра: следовало хорошо прожечь канавы. Там распоряжался Николай Зотов, ходил, помешивал, а то стоял, опершись на длинную кочергу-пику, похожий на пастуха.

Плакат на домне возвещал: «Дадим металл 31 января!»

Печь иногда издавала звук. Раздался глухой, словно подземный удар, — это наверху опрокидывался скип, обрушивая очередную порцию величиной с товарный вагон. Нагружалось в домну нечто называемое «агломерат». Прежде когда-то в домны насыпались руда, уголь и известняк. Всему этому вместе название — «шихта». Теперь шихта подготавливается на аглофабрике: мелкая руда, известняк и колошниковая пыль спекаются в куски. Это и есть агломерат.

У подножия печи стояла тихая паника: что-то подвинчивали, звякая ключами, простукивали трубы, бегали озабоченные газовщики. Под крышей литейного двора, глухо ворча, медленно-величественно катался туда-сюда колоссальный мостовой кран, словно разминался. И в висящей над пустотой кабинке его виднелась прозаическая женская головка в платке. Прежде кран скромно прятался в самом дальнем темном конце, под потолком, а тут, гляди, разъездился…

И от всей деловитой суеты, от костров и ослепительных прожекторов стало необычно, как-то по-цирковому празднично, словно готовилась большая огненная феерия какая-нибудь.

Павел видел, как люди волнуются, возбуждены. И он поймал себя на том, что волнуется, как все, что сердце жадно и гулко ударяет в предчувствии невероятного, неповседневного чуда.

Да, в конце концов не чудо ли — зажечь такую махину, такой впервые в мире огонь? — Никто на целом земном шаре именно такого не разжигал, опыта нет, как сказано…

И все волнуются, каждый буквально до муки хочет, чтоб всё вышло хорошо, чтоб удался этот самый пуск, чтоб печь хорошо разожглась, ожила, заработала, дала металл. Чтоб такое было, значит, чудо.

Прибывали разные люди: инженеры, начальники из других цехов, рабочие — поглядеть, собирались группами, уважительно поглядывали на печь.

Фёдор Иванов увидел Павла, подошёл, возбуждённый, красный и потный, он тут уже суетился с рассвета. Был он всё в той же затасканной тужурке и немыслимой шапке с неизменными прилипшими ко лбу сосульками волос. Снял шапку, старательно выколотил о колено, тучу пыли и сора выбил — и где только набрался? -

— Ну, всё. Комиссия заседает, пишет акт о приёмке. Сейчас либо дадут приказ задувать, либо… О! Слышишь? — Это последняя подача. Полон самоварчик доверху…

Он старался не показывать, но всё же видно было, как он весь напрягся, как в нём всё мобилизовано до предела. Рассеянно спросил:

— Да! Ты тогда домой хорошо доехал? -

— Хорошо. Всю ночь потом думал о твоих астронавтах.

— Ага, да, да…

Фёдор, кажется, даже не понял, о чём Павел говорит: он был весь в себе. Что-то решал. Потом вдруг посмотрел на Павла изумлёнными, по-детски раскрывшимися глазами, стукнул Павла в грудь, так что тот пошатнулся.

— А помнишь ли ты, собачий сын, а помнишь ли, как ты мне все рёбра за Женьку пересчитал? -!

— Ну!

— Ну, битва была, скажи? — На всю жизнь память!

— А я в твоём великодушии не нуждаюсь: рёбра-то пересчитал в общем-то ты мне…

— Не говори, ты и сам тогда здоров был, бычок, как свалил меня!

— Так подножкой же.

— А девочка ни тебе, ни мне не досталась… За что кровь проливали? — А? -

— Да.

Глаза Фёдора метнулись на домну, окинул этак её сверху донизу оценивающе, хлопнул шапкой по колену, нахлобучил её на голову покрепче.

— А, задуем, чёрт её дери! — сказал он бесшабашно.

У железных дверей образовалось какое-то торжественное движение: поплыли шляпы, белые воротнички, зашныряли два или три деловитых корреспондента.

Никого из важных этих лиц Павел не знал, кроме парторга Иващенко: тот шёл, придерживая под локоть сухонького, очень элегантного, маленького старика с торчащим из кармашка уголком ослепительно белого платочка, словно он не на задувку домны, а на торжественный банкет явился, и, жестикулируя тонкой ручкой с массивным золотым кольцом, старичок увлечённо говорил:

— Решительно советую, сногсшибательный пансион! Здание — модернящее, последнее слово архитектуры, и вокруг господня дичь, вершины, скалы, первозданный хаос такой, что вы первое время устаёте и роняете вилки за обедом…