Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 28

— Как, и у вас сбор металлолома?!

— Привет! Это же железное производство, тут уму непостижимо, сколько железа валяется и гниёт.

— Так-так, значит, сперва разбрасывается, а потом рейд.

— Да, да, золотые слова, вот точнёхонько так же и наш комсорг бубнит, не любит он меня. Ограниченный парень. Без размаха. Это просто счастье, что ты его не застал, — уехал на семинар в Москву. Не знаю уж, чему он там научится, потому что любое начинание через него пробить — легче гору сдвинуть… Далее: стенгазеты, «крокодилы», «тревоги», «боевые листки», лозунги, плакаты. Бетонный штурм на фундаменте, штурм эстакады — ведь это же всё пост содействия стройке! А сколько штурмов мелких!

— Погоди, — сказал Павел, — Я, однако, не, понимаю принципа. Что происходит: война, землетрясение, разруха, потоп? Почему аврал, откуда штурм?

— Ну, старик, — развёл руками Славка, — а для чего же тогда, спрашивается, воспитываем боевой дух, трудовой героизм?

— Я думаю, что бы было, если бы пекарни, городской транспорт, разные там бани, кинотеатры, школы работали авралами, так сказать, на подвигах и трудовом героизме?… Я полагаю, что хлеб нужно просто печь, спокойно, каждый день, и печь хорошо. Может, пора кончать с этими самыми штурмами, авралами, «молниями»?

— А если гады материалы задержали, график срывается?

— Тогда, мне думается, нужно гадов гнать с работы, может, отдать под суд. А ты исправляешь дело мобилизацией людей?

— Иди ты!… Ты рассуждаешь, как… как… не знаю, не как советский человек! А трудовая слава! А то, что о нашем бетонном рекорде даже в Болгарии писали?

— Да, слава. Факт для биографии.

— Да, да, вот вы бы с нашим комсоргом нашли общий язык, ах, снюхались бы!… А вот домну следовало сдать в феврале, а мы ее сдаём в январе! Это тебе что, шуточки?

— В январе?

— Сдадим. В доску расшибёмся, а сдадим!

— Много ли «молний» надо ещё написать?

— Надо, Паша…

— Да, Славка, мне сдаётся, что, не будь авралов, не было б работы таким, как ты… зажигателям.

— Странно мне с тобой» спорить, — признался Славка. — Может, я плохо объяснял. Тебе бы посмотреть, как я бро-са-ю клич! И люди за-го-рают-ся! Мы тут целые горы дел сво-ра-чи-вали!

— «Мы пахали».

— Ну знаешь, старик, теперь я вижу, что мы с тобой не договоримся! — воскликнул Славка, вскочив и хлопнув откидным креслом. — Ты рассуждаешь, как какой-то немарксист, заплюгавел ты. Не хочешь про меня писать — не надо, другие напишут. А я с тобой вообще не желаю беседовать.

— Тогда я, пожалуй, пойду/

— Сиди!

Минут пятнадцать они сидели молча, насупившись, злые и недовольные друг другом. Лукавая девушка со стенки иронизировала над ними. Потом Селезнёв встал, вздохнув, полез под раскладушку, выгреб оттуда ботинки, окаменевшую горбушку хлеба, пустую кастрюльку и заодно со всем этим вытащил магнитофон «Днепр» весьма и весьма распотрошённого вида.

Повозившись некоторое время, Славка добился, что лампы загорелись и машина хрипло, злобно загудела. Ещё пощелкав, покрутив, постучав и даже пнув её ногой, Славка заставил магнитофон крутиться, но, когда грянул звук, Павел чуть не схватился за зубы: это было сплошное «уа-уы-азы», и Славка озабоченно принялся опять колдовать.

— Немножко тянет…— пробормотал Славка. — Скорость не достигает оборотов… зараза… Сейчас я поставлю катушку с цыганами, отличные цыгане.

Магнитофон выстрелил, катушки завертелись, и цыгане завыли, как волки:

— Умоляю, сделай тише, ради бога! — закричал Павел, хохоча.

— Чего ржёшь, дурак? — сказал Славка обиженно. — Подожди, дай он освоится, придёт в себя, он ещё не так вдарит! Слушай, скажи, а что ты думаешь про Вознесенского?

…Около полуночи Павел собрался в восьмой раз уходить.

— Ну, чудак, ну, куда тебе уезжать? — говорил Славка. — Я тебе и раскладушку уступлю, а завтра на пару к домне сразу, ну, чего тебе мотаться?

— Я тебя ненавижу, — объяснял Павел.

— Я тебя тоже. Но это ещё не повод, чтоб ты уезжал, и бренди не допили, а я так старался, доставал.

— Лакай сам.

— Нет, давай выпьем вместе, ещё поспорим…

— Я не могу, у меня голосовые связки болят.

— Ага, то-то же. С кем ты взялся спорить? Вот повыступал бы ты столько, сколько я… У меня же практика!

Кончилось тем, что они поделили одеяла, погасили свет, улеглись, открыв форточку, потому что от папиросного дыма нечем было дышать. Но разгорячённые головы продолжали взбудораженно работать, и сквозь форточку явственно доносились шумы, лязг, грохот с завода, так что совершенно неясно было: как же тут уснуть?

— Это что, всегда такое удовольствие? — спросил Павел, ворочаясь и жалея, что не поехал в гостиницу.

— Шум? Конечно. Мне нравится — лучше музыки!

— Теперь мир выдает столько этой «музыки», что все стали психами.

— Да… Ты яркий пример, — с удовольствием уязвил Славка. — А вот я, прогрессивный человек, слушаю и мыслю: отлично, что шумит, значит, металл идёт, завод растёт… Ты отойди на расстояние, охвати взором: это же какая красота!

— Красота-то красота, но и сажа, грохот, грязь, четыреста тонн пыли на головы и в лёгкие. Цифры беру твои. Какая уж тут красота!…

— Ну, знаешь ли, брат… Это мне даже слышать обидно, — сказал Славка дрогнувшим голосом. — И любому металлургу обидно. Тоже нашёлся чистоплюй… Как будто мы виноваты.

— Я никого не виню, мы говорим о красоте чисто теоретически.

— Заткнись со своим теоретизированием!

— Сам заткнись!

— Сам ты дурак!

— Это один профессор вывел заключение, — сказал Павел, — что если один говорит другому «ты дурак», то у нас ещё недостаточно информации определить, кто из них дурак, но если второй отвечает «сам ты дурак», ясно, оба дураки… Тихо, тихо, это профессор говорил!…

Пошвыряв друг в друга ботинки, они всё-таки заснули, несмотря на периодический грохот и дрожание пола, а потом и малиновое зарево от плавки, залившее всю комнату, но Павлу снилось, что это — полярное сияние, что он на Севере, мчится на собаках выручать Димку Образцова, но почему-то он в одних трусиках-плавках и замерзает так, что останавливается дыхание…

Причина выяснилась утром. От раскрытой форточки оба так закоченели, что, не сговариваясь, бросились на кухню, зажгли на плите все горелки и полчаса сидели там, оттаивая. Есть было нечего, от вчерашнего остались одни апельсиновые корки.

— Здорово живёшь! — злорадно сказал Павел. — И врагу не пожелаю.

— Неужели жениться? — с ужасом сказал Славка.

— Я пошёл в столовую.

— Я тоже!

С улицы нёсся шорох тысяч ног. Павел и Славка вышли и словно влились в демонстрацию. От голода Павел спешил, и Славка семенил за ним, едва поспевая.

— Нет, старик! — умилённо сказал он. — Какое величественное, какое прекрасное это зрелище: сознательность, воля, организованность тысяч людей! Ты хочешь возразить: не заплати, так никто не пойдёт. Что ж, у нас социализм — каждый получает по своему труду. А вот когда наступит коммунизм… Вот тогда я посмотрю, как ты будешь спорить со мной!

— Да я не спорю с тобой!

— Мне показалось, что оспоришь…

Славка замолчал, но деятельная его натура не могла оставаться в покое! Он заметил торговок.

Стоя на углу, как раз на слиянии самых людных потоков, несколько старух продавали молоко на стаканы, варёные яйца и прочую снедь, образовав маленький импровизированный базарчик.

— А кто вам разрешил? — спросил Славка, подбегая. — Спекуляция?

— Свои, сынок, продаём, свои, свежее яичко, бери.

— А кто это вам разрешил базар разводить? — завопил Славка. — А ну рас-хо-дись!

— Иди, иди! А ты кто таков? — заволновались бабки.

— Я начальник поста содействия стройке, вот узнаете, кто я таков. Рас-хо-дись!

— Ишь ты, куды ж ты, начальник, разумный какой выискался! — затараторили бабки, отбиваясь от него. — А где нам продавать? -