Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 26

В древние времена выплавка металла в некотором роде была чем-то таинственным, граничила с колдовством… Каким же, пожалуй, божественным священнодейством показался бы древнему плавильщику этот зал с его уж поистине непостижимой симфонией стрелок, мигающих огоньков, ползущих перьев по барабанам самописцев, в которой сегодняшний плавильщик, колдун Фёдор Иванов шутя себе разбирается… Ты ищешь следы высокоразумных астронавтов, Иванов, и не замечаешь, что давно уже сам ты астронавт!…

В библиотеке Женя сидела, вся заваленная книгами. Вероятно, получила новую партию: записывала названия на карточках, ставила штампы на первой и семнадцатой страницах.

— Я решила, что ты уехал, — сказала она, мельком взглянув на Павла.

Он подумал, что, вот странно, от её ослепляющей красоты чуть не рот хочется раскрыть, когда её видишь, но едва только перестаёшь видеть — забывается. Да, он начисто забыл и сейчас испытал снова что-то вроде того, первого потрясения.

— И эта мысль мне приходила, — сказал он. — Дйла у меня всего-то-навсего — посмотреть, как это происходит, и тотчас уезжать, но дни идут, никто ничего не знает, сроки дутые…

— Терпи. Ходи в кино.

— Если бы я точно знал сроки, сел бы, работал в гостинице, а не болтался.

— Тебе всё равно, где работать?

— Если настроиться. Был бы стол или, на худой конец, подоконник, а расписаться, войти во вкус — тогда бы и месяц, и два, и пять сидел бы себе…

— Значит, тебя никто не ждёт?

Он усмехнулся:

— Не очень. Главным образом редакторы.

— Зачем ты развёлся? — спросила она.

— Гм… «Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», — процитировал он Толстого, тем временем думая: «Всё-таки посмотрела, женщина, в паспорте!»

— А дочь с кем?

— Дочь она забрала с собой.

— Плохо для дочки…

— Плохо. Но мне разрешено с ней видеться, даже без ограничений, так что мы не теряем контактов.

— Кто же кого разлюбил?

— Она меня. Точнее: она полюбила другого, так это обычно квалифицируется.

— И ушла к нему? Ты очень переживал?

— Ну да. Переживал долго, по всем правилам, потом плюнул, сел и написал роман про войну.

— Она была умная и красивая?

— Да… пожалуй, что да. Чем-то вы с ней похожи, но она живее, развязнее.

— А кто был он?

— Допрос ты мне устроила. На эти темы я ни с кем не говорил, мне кажется, никому это не нужно и неинтересно.

— Прости… Значит, у тебя ещё болит.

— Не болит. Не то. Плохо, что это старит, возбуждает мысли о предательстве, о том, что никому на свете нельзя верить и всё такое, клубок, из которого выпутываешься измочаленный.

— При чём предательство, если человек любит другого?

— Видишь ли, любовь — да, но неужели это обязательно должно сопровождаться предательством? — сказал Павел раздражённо, но тут же почувствовал, что ему хочется рассказать, просто вот выложить из себя, избавиться, потому что он хитрит перед собой, уверяя, что не болит. — У меня был отличный друг, приходил, такие вечера, разговоры, бывало, до утра. Два сапога пара. Жена мне говорила:

«У тебя есть, кроме меня, подлинный, настоящий мужчина-друг — это он». Я тоже так считал. Отличный друг был…

— Был?

— Да. Потом жена поехала в Херсон к матери, она часто ездила гостить. А мне приносят телеграмму, которую она с домашнего телефона отправила в Ялту! «Не доставлено за отсутствием адресата». Адресат — он, мой друг. Я потом узнал, что они всегда встречались в Ялте, но на этот раз он задержался, и телеграмма его не нашла. Ужасно легкомысленная конспирация и пошлятина такая…

— Неужели всё из-за телеграммы?

— При чём здесь телеграмма?… Оказалось, что они несколько лет так развлекаются, несколько лет, а обо мне говорят: «твой кротишка». Наверное, в таких историях обиднее всего, что тебя обманывают в глаза, именно употребляя слова о преданности, дружбе, а сами над тобой смеются — и смеются, что ты этим словам веришь. Это чёрт знает что, у меня не могло уложиться в голове!… Я потом сидел, изумлённо вытаращив глаза, как мальчик, оглядываясь вокруг и вопрошая себя: кому же тогда можно верить? До этого мы прожили с ней десять лет, такая была любовь, невзгоды, заботы, дитя наше. Уж ей-то я верил, как себе. И ему. Пришлось признаться, что ни черта-то я в жизни не понимаю.

— А кто он был, твой друг? Умный человек?

— Ещё бы.

— Да, невесело. Ну-ну?

— Я кончил. Теперь ты расскажи о себе, откровенность за откровенность.

— Не хочу.

— Почему?

— Не хочу, — сказала Женя, наклонив набок голову и внимательно штампуя первые и семнадцатые страницы.

— Нечестно, — сказал Павел, задетый.

— Ну, не могу, — упрямо сказала она. — Сегодня у меня ненавистное настроение.

— Какое?

— Ненавистное.

Тут словно взорвалась, загрохотала дверь, и бодрыми шагами вошёл Слава Селезнёв, видимо, прямо с улицы: румяный, энергичный.

— Женечка, дорогая, как насчёт фотомонтажа в кузнечный? Готово? А для подстанции? Тоже? Отлично, прекрасно, я подошлю ребят, просто ты выручаешь нас. Слушай, а этот монтаж у окна, пожалуй, уже устарел? Постарайся, постарайся, дорогая, и тут я вижу пустое место, ну, что, у тебя журналов мало, клея нет? Ко Дню Советской Армии пора думать, пора!

— Сделаю, — сказала Женя.

— Вот спасибо! Слушай, ты мне страшно нужен, Пашка, я тебя везде ищу, пошли, тебе что-то очень важное скажу. Идём, идём!

— Уйдите оба, — сказала Женя, холодно взглянув на Павла. — Дайте мне работать.

Невольно подчиняясь энергичному напору Селезнёва, Павел вышел за ним в коридор. Тот вёл его дальше, до лестничной площадки. Славка сияющими глазами уставился на Павла.

— Какое дело? — спросил Павел.

Славка торжественно застегнул ему пуговицу, поправил галстук, положил руки на плечи и полушёпотом, доверительно сообщил:

— Бренди есть! Как бог свят.

— Тьфу ты, я думал: задувка.

— При чём тут задувка, какая задувка! Бренди! Лучшая рыба — колбаса, лучший коньяк — бренди!

— Нет, я не пью.

— Врё-ёшь! — радостно сказал Славка.

— Ну, не пью.

— Врёшь! — ещё веселее завопил Славка. — С Белоцерковским на пару пили, и нам известно, с кем.

— Вот это служба информации!

— Нам всё известно. И даже более того. Пойдёшь со мной — скажу. Ну, так как?

— Иду, — сказал Павел.

Вышли из здания управления, направились к кварталам новых домов. Похоже, потеплело, подул тёплый ветер, и запахло неожиданно, как в марте. Вокруг было полно детишек с санками, лыжами.

— Ты не можешь представить, — сказал Славка, — как я почему-то тебе сим-па-ти-зи-рую! Услышал, что ты спутался с этим подонком, просто сердце заболело. Теперь эта, мадонна, — чего ты ей душу разливаешь по блюдечку? Я тебя предупреждал: не трать на неё пороху, не трать драгоценного времени! А он разливается: ах, жена меня бросила, ах, я одинок, следовательно, некому обогреть, развёл самодеятельность!

— У тебя что, скрытые микрофоны поставлены?

— Какие микрофоны? Шёл мимо, слышу твой голос, постоял у двери, послушал, ну, думаю, надо товарища спасать!

— М-да…

— Ладно, замнём для ясности этот вопрос. Ты мне ведь правда нужен. Вот ты уедешь, будешь писать, а как ты отразишь мой пост? Я просто обязан, я должен рассказать тебе, что значит этот пост и как он вынес на своих плечах всё…

— Скажи мне, пост, почему домна стоит мёртвая?

— Чтоб она ожила, нужно задуть, чтоб задуть, нужно загрузить, чтоб загрузить, нужна шихтоподача, чтоб была шихтоподача, нужно кой на ком сорвать глотку. Это сделано, скоро загрузка начнётся, но она ещё будет идти целые сутки, так что идём пить бренди, а когда начнётся настоящее дело, я сам первый тебя позову, из-под земли найду. Усёк?

— Усёк.

— То-то же… А за Белоцерковского ты безусловно — пре-да-тель! Но я умею про-щать.

Они свернули во двор пятиэтажного дома, точно такого же, как и тот, в котором жил Иванов. Чуть не сбив с ног, налетела на них, оседлав санки, куча детишек мал мала меньше, еле выбрались, ни на кого не наступив. Двор был полон детей.