Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 20

Все хохотали, и Павел тоже смеялся, ему стало хорошо, прямо прекрасно, внутри такая бодрость, взволнованность. «Вот, наконец, началось настоящее», — с замирающим сердцем подумал он. Но теперь у него зубы тряслись от холода: из лётки чертовски несло, чисто аэродинамическая труба, а в дыры телогрейки ветер свистал, и рубаха на теле Павла, давно став мокрой, теперь превратилась в ледяную. Он обрадовался, когда кончили валить, принялся вместе со всеми растаскивать, укладывать шпалы рядами. Тяжеленными они ему показались, прямо чугунными, и рубаха постепенно согрелась от нового пота.

Думал он плохо, словно сквозь какую-то сетку, сердце часто отрывалось, и тело пронизывала дурная слабость, руки плохо слушались, ноги спотыкались, и от этого он всё больше казнил себя за давешнюю пьянку. Вокруг ребята работали весело, азартно. Поднялся канонадой перестук топоров: загоняли обухами скобы, скрепляя шпалы. Каждый удар многократно отдавался под куполом, как в соборе: тах-тах-тах-х-х!…

Великолепная работа: приставил скобу, тюк — наживил одно остриё, тюк — наживил другое, гах! — вогнал одно, гах! — другое. Сидит. Следующую.

— Как оно, греемся? — добродушно спросил пожилой рабочий, загоняя рядом такие же скобы. — Погляжу, сноровка у вас есть. Видать, приходилось?

— Приходилось…

— Нынешняя молодёжь оторвалась совсем, гвоздя не забьют.

— Ну, теперь в школах учат.

— Учат-то учат, а придёт на завод — всему от начала учи…

— Так всегда было.

— Не говорите! Я в восемь лет с батькой пахал-косил, а моей дочке лопату дай, она не знает, с какого конца её взять. Невеста, в институте учится!

— Ну, вы сами виноваты.

— Признаю. Но больше — мать. Как же, в люди выбились! Как это дочке начальника цеха, видите ли, чёрной работой заниматься!…

— Извините… вы…

— Виноват, не представился. Начальник я доменного цеха, Хромпик Илья Ильич… Оч-риятно…

Павел вытаращил глаза: не разыгрывают ли его? Но Хромпик продолжал как ни в чём не бывало жаловаться:

— Из-за этой домны, поверите, сна нет: такой ещё не бывало, опыта перенять не у кого, конечно, в Криворожье ездили, то да сё, и всё равно волнуемся. Конечно, всё будет хорошо, и чугун будет, и режим подработаем, всё со временем сделаем, но попотеть придётся и понервничать придётся. Вот я бы на вашем месте это главным образом описал. А то во многих книгах — ах, ах, ура, будто оно само сделалось, нам ништо, море по колено. Извините, может, не в своё дело лезу, со своим доменным рылом в калашный ряд…

— Я с вами согласен, — сказал Павел, продолжая удивляться и тому, что «рабочий», оказывается, действительно начальник доменного цеха, и этому неожиданному разговору о литературе внутри горна доменной печи.

Поговорить дольше не удалось, потому что принялись ставить вертикальные брёвна-стойки по всей арене, накрест скрепляли их, а наверху, качаясь, как воробей, Николай Зотов уже приколачивал первые балки помоста.

Павел кидался со всеми подпирать плечом, загонял скобы, пилил двуручной пилой хвосты. Сыпались золотые опилки. Голоса, хохот, удары, звон пил, эхо до лязга в ушах. Запах железной дороги от угольно-чёрных шпал, запах лесов, запах дров… Он тоже влез наверх, сколачивал помост, досадуя лишь, что сил маловато. Азарт. захватил его: уж больно ловко шла работа, уж так славно наметился будущий помост, и так ладно оно все сочленялось: брёвнышко, стойка, шпала сверху плашмя, другая — рядом, две скобы в них — гах! гах! — готово, теперь на них переберёмся, верхом…

— Эй, кто там, подкиньте кто-нибудь шпалку!

— Юрочка, радость, наверни её с того конца!

— Ага, стала! А говорила: не согласна…

— Что, Вася, подмогнуть?

— Сам с усам.

— Ну, что ты с ней мутыжишься, обжал, как бабу.

— Бабу, братцы, оно способнее.

— Да, сегодня к бабе придёшь — язык на плечо.

— Справишься! Она уж те каши даст, воспрянешь.

— Ну, артист!

— Эй, вы, психи! — сквозь шум закричал кто-то сверху в дыру. — Смена кончилась, шабашьте!

— Иди, иди! Бог подаст, — заорал Николай Зотов, задрав красное мокрое лицо, и тут же потянул следующую шпалу.

Павел был с ним совершенно согласен: куда ж тут шабашить, когда только-только начал он становиться, этот великолепный полок. Спустился по лестнице Фёдор Иванов, посмотрел, упершись в бока, посмеялся, поплевал на руки, схватил топор…

Скверно только, что у Павла заныли руки и ноги, сами мускулы в их глубине заболели этакой противной ноющей болью. Когда выпрямлялся, коленки дрожали и тело всё потело, а топор приходилось уже держать двумя руками. А вокруг смеющиеся лица, носятся себе, как звери: балку, которую двоим с трудом двинуть, он, глядишь, ухнул, поднял, поставил на попа… Павел понятия не имел, который час. Смена кончилась, а когда она кончается? Ночь ли, день ли? Лампа над головой, да вокруг дурманящее песочно-розовое замкнутое пространство… Фёдор Иванов подходил, хвалил Павла, предложил уйти отдыхать — Павел только отмахнулся, смеясь. Перепилили вместе пару балочек.

— Конечно, верно, — сказал Фёдор, качаясь в тумане, — физкультура — она развивает человека гармонически… Гар-мо-ни…

И исчез, как провалился. Павел тюкнул топором раз, два — и топор вырвался из рук, полетел вниз, куда-то под стойки.

Очень внимательно, не спеша, старательно выбирая место, куда поставить ногу, за что ухватиться, Павел спустился с помоста и очутился среди стоек, как в густом лесу: ну и наставили ребята, обрадовались, с толстым пузом бы который сюда попади — застрянет, точно застрянет…

Разыскивая топор, Павел нашел ещё чью-то рваную рукавицу, решил наверху поспрашивать: может, кому надо? Топор лежал под отличным берёзовым стволом, кора такая белая, словно пудрой припорошена, белым пачкается — даже жаль, что вся эта красота сгорит.

Присев под стволом отдохнуть, Павел понял, что неодолимо хочет спать, что он сегодня почти ведь не спал. Сверху там пилили, стучали, а тут можно было бы так уютно-преуютно прилечь, свернуться клубком… Эта мысль у него ещё не кончилась, а он со всего маху клюнул носом и испуганно проснулся.

Не стоило, конечно, спать. Он машинально подобрал среди щепок скомканную бумажку, разгладил — к удивлению, это оказался тот самый чертёжик крынки с макаронами, над которым задумывался Фёдор у раскрытых фурм. Только теперь этот чертёжик, видимо, он выбросил. Конечно, это была часть домны — горн с полком, но, органически не вынося безлюдья, Павел достал ручку и дорисовал человечков, после чего получился следующий симпатичный вид.

Он лёг на бок на кору и стружки, среди приятно пахнущих стволов берёз и елей, надвинул шапку на самые глаза, и стало ему тепло-тепло, уютно, как в детстве. Звуки сверху он слышал, как сквозь туман, и они были прекрасной, убаюкивающей музыкой. Он провалился в сон, один из лучших, вкуснейших снов своей жизни.

Наверху вскоре кончили без него (неловко, конечно, но уж так хочется поспать!), собрали инструменты, кто-то искал рукавицу (Павел думал: сейчас досплю, отдам ему), Фёдор Иванов кричал:

— Никто не остался?

Павел прекрасно слышал, но затаился, не хотел отзываться, хитро посмеиваясь во сне. Постепенно звуки затихли, похоже, убрали лестницу, звякали крышкой и ключами, завинчивая фурму.

Павел всё спал, переполненный тишиной и миром. Но по помосту зашуршало, защёлкали какие-то камешки, и вдруг ужасающий грохот раздался, стойки затрещали, на Павла посыпались камни, уголь. Он ошалело вскочил и только тут по-настоящему понял всё: что он проспал, что его забыли в домне и никто не хватился, что началась загрузка.

Вокруг была кромешная тьма. Натыкаясь на стойки, продираясь сквозь них (опять ужасающий грохот, опять посыпалось!), он кинулся искать на ощупь стены и лётку, чтобы хоть закричать в неё, может, кто-нибудь услышит. Наконец, он упёрся в стену, продирался вдоль неё, щупал, щупал и нашёл место с вывалившимися кирпичами, он узнал его, ужас сделал его каким-то прозорливым, но не было свежего тока воздуха. Он наткнулся на холодный, застывший раствор, выпучившийся из лётки: её запечатали…