Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 10

Книга была толковая, и видно было, что написана она доступно, популярно, но половину текста Павел всё-таки не понимал. Читал глазами слова, предложения, перечитывал и всё равно не понимал, как если бы книгу эту писали люди на другой планете. Такие же люди, как у нас, но… на другой планете.

Воюя с текстом, он иногда забывался, глаза скользили по строчкам, а мысли текли в другую сторону. Области людской деятельности расходились из одной точки, как лучи, и всё длиннее, шире, и всё дальше друг от друга. Кажется, последний, кто ещё мог охватить хотя бы самые главные эти лучи, был Леонардо да Винчи. Но теперь… Едва хватает жизни человеческой, чтоб охватить информацию и стать специалистом одной узкой, строго очерченной линии. Некоторые линии требуют, чтоб человек посвящал себя им уже с раннего детства. Цирковая акробатка и учёный-генетик, физик-атомник и лингвист, всю жизнь разрабатывая только свою линию, расходятся так далеко друг от друга, что поговорить между собой могут разве лишь о погоде и спорте.

Однажды Павел был в гостях у конструктора счётно-вычислительных машин. Когда темы погоды, последних фильмов и книг были исчерпаны, Павел попросил хозяина растолковать ему суть кибернетики. Но только просто, предельно просто, как пятилетнему ребёнку. Мучительно выбирая самые понятные слова, упрощая, как для ребёнка, конструктор говорил полчаса. Павел ничего не понял. «Но проще уже невозможно», — сказал, обидевшись, конструктор. Павлу тогда удалось взять относительный реванш, заговорив о потрясающих записках Аввакума; выяснилось, что конструктор и не слышал, что был такой протопоп.

Всё это было бы забавно, если бы стихийный и необратимый этот процесс имел какие-нибудь границы, но он безграничен, и к тому же мы вступили лишь в самую начальную фазу его… Что будет дальше? Уже сейчас, если не будет найден способ убыстрения учёбы или не будет вдвое, вчетверо, впятеро продлена человеческая жизнь, встаёт угроза, что человеку придётся только учиться с пелёнок до гроба, овладевая пропастью информации одной только узкой, специальной линии, а на новые открытия и действия не останется времени. Сейчас это — ещё преувеличение, но что будет дальше, если и сейчас уже обыкновенная выплавка металла становится сложна, как вычисление орбиты спутника?

— …Что? — сказала Женя, собирая по столам журналы. — Ты что-то сказал?

То ли от густого снега, то ли от приближения сумерек в читальном зале стало темно. Читатели ушли.

— Если бы я был царь, — сказал Павел, — я бы издал указ, чтоб все думали над продлением человеческой жизни. И если бы в моём царстве была академия, я бы всем академикам, от самого важного до самого глупого, повелел бы работать над этим…

— Зачем?

— Не хватает этой жизни. Просто не хватает…

— Некоторые не знают, что и с такой жизнью делать. Сделали два выходных, так многие знаешь что? Спят. Говорят: скука. Устраиваются все эти дискуссии о проблеме свободного времени.

— Ты куда собралась?

— Обедать. Сиди, я оставлю тебе ключ, запрись и работай, я быстро — в столовую.

— Нет! Я тоже, — сказал Павел.

Он подал ей пальто, снова поразившись тому чуду совершенствования, которое случилось с ней. Но она застегнула пальто — и вдруг словно погасла. Словно выключила свет.

Пальто было старое, сильно заношенное, совершенно не в комплекте с пурпурным платьем. Закутавшись в платок, подняв линялый воротник, Женя в один миг превратилась в прозаичную, задёрганную заботами, усталую служащую, и даже, казалось, лицо её приобрело забитое выражение. Парадный вид у неё, оказывается, был один: за стойкой среди книг.

— Мишу Рябинина ты видел? — спросила она, запирая дверь.

— Нет.

— Тогда пойдём к нему в столовую. Что-что, а столовая у него знаменитая!

Знаменитая столовая внутри представляла собой вопиюще большой, светлый, но какой-то неуютный зал, хаотично заставленный тьмой одинаковых голых столов на трубчатых ножках и таких же стульев, и все они были заняты, так что шум голосов, звяканье ложек, звон посуды сливались в один мощный звук, слышимый даже снаружи, как если бы тут работала какая-то необъятная машина. Это был крупный, поточный, массовый блок питания. Один за другим от стойки шли едоки, осторожно неся подносы с тарелками, стараясь ни с кем не столкнуться и не поскользнуться на гладком кафельном полу, который казался жирным.

Дух в этом зале стоял типично «столовский», пресный.

Раздаточных стоек было три, но работала почему-то только одна, и к ней стоял такой длинный и закрученный хвост, что Павел испугался, но Женя успокоила, что очередь пройдёт быстро. Тут всё по конвейеру.

Собственно, помещение само по себе было неплохое, и при желании его можно бы сделать приятнее, если бы кого-нибудь это интересовало: чтоб окна не были просто дырами, например, а стены не так свирепо голы, но, к сожалению, единственным украшением стен была стенгазета «Пищевик», висевшая как раз над головами очереди.

Как и та, которую Павел видел давеча у монтажников, она была из фанеры и аппликаций, вся в знамёнах, золотой и серебряной пудре, но на неё никто не обращал внимания, и Павел оказался, кажется, единственным читателем из всей очереди.

Передовая статья «За отличное обслуживание!» начиналась с анализа международного положения, переходила к достижениям нашего общества за пятьдесят лет в области промышленности, сельского хозяйства и культуры, а в конце было сказано, что работники общественного питания, «как и весь наш многомиллионный народ, должны ещё более настойчиво бороться за достижение новых успехов, внедрять прогрессивные методы труда».

— А вон и сам он! — сказала Женя, указывая на кухню, которая вся была видна сквозь этажерки стоек.

— Рябинин! — заорал Павел сквозь стойку.

Тот узнал, расцвёл, подбежал с той стороны, протягивая руку.

— Ста-рик! Пашка! Глазам не верю! Какими судьбами? Да что это вы, с ума сошли, в очереди стоите? Идите в ту дверь! Хотя стоп… нет. Совещание как раз кончилось… Вот чёрт! Минут пятнадцать подождёте?

И вдруг Павел буквально затылком ощутил холодок людей, стоявших вокруг в очереди, они даже как будто отодвинулись от него,

— Брось ты, что ты!…— пробормотал он. — Мы здесь. Перестань!

Но Рябинину, наоборот, очень хотелось угодить, и он продолжал уговаривать, крича, что там чисто, и тихо, и надо ведь поговорить, и ах, как неудачно, что там сейчас полно.

— Стоп! — воскликнул Рябинин. — Я сейчас распоряжусь вам без очереди… Фрося, подайте вот этим двоим!

— Не надо! — зло остановил его Павел, не зная уже, куда и деваться. — Не надо, сказал!

Женя вмешалась и выручила:

— Миша, оставь! Ему, как человеку пишущему, надо знать, как люди живут, пусть постоит, как все.

— Ах ты, человек мой пишущий, — сияя, говорил Рябинин, — как же я рад тебя видеть! Ну, извини, извини… там приёмка как раз… Не надо, Фрося!… Я к вам ещё подойду!

Он бодро ушёл, а Павел, чувствуя, как у него горит лицо, не смел взглянуть на очередь, и Женя тоже не смотрела на него.

К счастью, черёд их скоро подошёл. Меню выбора не представляло: в нём было тринадцать названий, но большинство вычеркнуто. Из первых только «щи из кваш. кап. с/м». Была это мутная белёсая болтушка, в которой всё разварилось, но плавал небольшой, аккуратный квадратик мяса.

Парень, который стоял за Павлом, охотно объяснил, хотя его никто не спрашивал (вероятно, в расчёте на то, что «человек пишущий»):

— «С/м» — с мясом значит. Варят щи отдельно, мясо отдельно. Потом по кубику на тарелку, сверху заливают. А без кубика, то уже будет «б/м».

На второе были котлеты с синевато-сизым картофельным пюре. На третье — компот из сухофруктов. Правда, и стоило это совсем недорого.

Балансируя с подносами, Женя и Павел долго были озабочены поисками места, но им повезло: освободились два стула у стенки, они только немного подождали, пока уборщица собрала гору посуды.

Павел быстренько отнёс подносы, прихватил по паре алюминиевых, почему-то погнутых ложек и вилок. Походил между столами, поискал соль, потому что щи оказались совершенно несолёными. Посмотрел на часы — все процессы самообслуживания заняли всего каких-нибудь тридцать минут. Отлично!