Пятёрка отважных - Осипенко Александр Харитонович - Страница 12

Данилка не мог оторвать глаз от такой красоты. Но не за этим же он лез на верхотуру. Его забота — мост. А вот и он. Старый, деревянный мост. Хоть и далековато до него, но у Данилки зоркие глаза, и без бинокля всё увидит.

Возле моста на обочине — мотоцикл. На нём сидел фашист, а второй стоял рядом. Они о чём-то разговаривали — тот фашист, что стоял, чего-то всё размахивал руками.

— Ну, что там, что? — нетерпеливо спросил Максимка, стоя внизу.

Данилка в ответ только махнул рукой — отстань, мол.

Максимка подумал, что Данилка не иначе как видит что-то такое интересное, что обязательно должен увидеть и он. Разве утерпишь, стоя внизу, откуда можно увидеть разве что ворону в небе?.. И Максимка также покарабкался вверх по столбу.

— Ух ты! — сказал он, оглянувшись вокруг. — Высоко, голова даже закружилась…

Данилка промолчал, потому что возле моста происходило что-то невероятное. Из-под насыпи один за другим начали выползать солдаты и строиться в шеренгу. «Наверно, мост минировали», — подумал Данилка. А солдаты тем временем быстро пошли в местечко. За ними уехал и мотоцикл.

Значит, зря отсиживались. Значит, совсем и не их ожидали солдаты, а столько времени потеряно, и теперь неизвестно, дома ли Кешка.

5

Бабушка Ерофеиха собирала огурцы в огороде. Большие бурые она ложила на полку под крышей, чтобы дозревали, чтобы потом можно было намыть с них семян, а молоденькие зелёные складывала в корзину — на засол.

Кешки, видимо, дома не было, и поэтому, хочешь не хочешь, надо спрашивать у бабушки — где он?

— Нет его, — со злостью ответила бабушка, даже не взглянув в сторону мальчишек.

Лёва с Максимкой даже растерялись, а Данилка и ухом не повёл.

— А он нам очень нужен, — сказал Данилка и начал помогать бабушке нести корзину с огурцами.

— А это чьи сорванцы будут? — спросила бабушка, почему-то чересчур внимательно приглядываясь к Лёве.

Данилка ответил, что и Максимка, и Лёва друзья Кешки, и поэтому у них неотложное дело к нему.

Бабуля высыпала огурцы в большущее корыто, залила двумя вёдрами воды и только после этого пригласила мальчишек в дом…

— Садитесь за стол, — сказала она, — по глазам вижу, что вы ещё и не обедали.

Максимка с Лёвой начали отнекиваться: они, мол, только что вылезли из-за стола, и поэтому есть не хотят. Но Данилка выдал их.

— Мы ещё и не завтракали, — признался он.

— Ну, так заодно и позавтракаете, — сказала бабушка и вытащила из печи один горшок с горячими щами и второй — с тушёной в растительном масле картошкой с лисичками и сыроежками, а к картошке накрошила малосольных огурцов и белой, как сахар, редьки, положила перед каждым по ломтю ржаного хлеба, испечённого на кленовых листьях.

— Кушайте на здоровье…

От такого лакомства и сытый бы не отказался. А если ещё в животе с самого утра маковой росинки не было, то будешь уплетать как за себя кидать. Пот с лица и то некогда вытереть.

Бабушка Ерофеиха стояла возле печи, посматривала на мальчишек с грустью в выцветших глазах. Но они этого не замечали.

Минут, наверное, через двадцать на столе ничего не осталось, крошки и те подобраны, тарелки и те вылизаны. Данилка хотел уже давать команду вставать из-за стола, как в сенях кто-то громко затопал.

Может быть, Кешка?

Но нет!..

В избу ввалились два фашистских солдата. Один был рыжий, конопатый, курносый, на небрежно распахнутой груди его болтался коротенький воронёный автомат. Другой выглядел совсем по-свойски, словно деревенский дядя, которому неизвестно зачем натянули военную форму.

— Партизан… Большевик… Комсомол! — как ужаленный закричал рыжий, не успев переступить ещё порог.

У мальчишек мурашки поползли по телу: не иначе как за ними пришли, потому что в доме только они и могли считаться партизанами. Из бабушки Ерофеихи, известно, какой партизан.

Но как раз бабушка Ерофеиха и не испугалась. Она, как тот коршун, накинулась на рыжего:

— С перепоя ты, что ли? Где ты тех партизан увидел? Разве ты не видишь, что это дети, киндеры по-вашему…

Рыжему, наверное, стало стыдно, он сразу потерял воинственность и спокойно стал в угол, где висела полка с кухонными принадлежностями. Зато у солдата, подобного на деревенского дядю, появилось желание поговорить.

— О-о-о, киндер! — воскликнул он, словно узнал своих детей. — Киндер гут!.. Зер гут! Матка гут! Партизан шлехт… Партизан то есть плёхо…

На большее у него, видимо, не хватило слов, и он прекратил свой разговор, ожидая, что скажет бабушка Ерофеиха.

— Попугай чёртов, — сказала бабушка Ерофеиха. — Будто я не знаю, зачем ты припёрся. Яйко, млеко, масло…

— О, я, я… Так, так… Отчень хорошо, отчень лучше — яйко. Покупать буду…

Солдат снял с головы пилотку, а из неё достал жёлтую жёсткую бумажку, сложенную пакетиком.

— Айн, цвай, драй, фиер, фюнф, — один за одним солдат загнул пальцы на руке. — Пять яиц, матка, мне, а это — тебе…

Солдат протянул пакетик. В нём было десять картонных спичек.

— Ах ты, торгаш сопливый, — сказала бабушка.

— О, я — сопливый, — согласился солдат. — Отчень лучше сопливый…

Данилка не сдержался, расхохотался и тут же зажал рот рукой — чёрт его знает этого торгаша, на что он способен. А Максимка с Лёвой не смогли сдержаться. Они покатывались со смеху.

Солдата, видимо, обидел этот ихний смех. Он вдруг вытаращил глаза, закричал, как псих:

— Юда!.. Эр ист юда! — и пошёл к столу, за которым сидели Максимка и Лёва. — Он есть еврей!..

Солдат протянул руку, чтобы схватить Лёву за чуприну, но тут перед ним встала бабушка Ерофеиха.

— Что ты несёшь?.. Какой он еврей?.. Очень даже православный, чтоб тебе глаза повылазили, а коршуны их поклевали…

Чудо, солдат отвёл руку, хоть всё ещё недоверчиво посматривал на Лёву.

— Крестись ты, горечко моё, — приказала Лёве бабушка Ерофеиха.

Лёва хотел сказать, что он ни в каких богов не верит, но бабушка так дёрнула его, что у Лёвы сразу пропало желание спорить.

Очень ему надо спорить с Кешкиной бабушкой, когда какой-то психованный немец едва не вцепился ему в волосы, а бабушка дёргает его, как тот овсяный сноп.

Лёва едва не перекрестился левой рукой, да бабушка своевременно заметила:

— Правой, правой крестись, — подсказала она. Лёва размашисто ткнул пальцами в лоб, в живот,

потом ещё по разу в плечи. Это, видимо, произвело впечатление. Психованный немец похлопал Лёву по плечу:

— Гут, киндер, гут, сам есть молодчина, — похвалил он Лёву.

Но бабушка Ерофеиха не дала ему долго болтать.

— Ну, чего тарабаришь тут, чего?.. Идём, бери яйца, торгаш сопливый… Чтоб ты ими подавился…

Солдат пошёл за бабушкой к порогу. Бабушка открыла шкафчик. В нём лежало три яйца.

— Больше нет, — развела она руками.

— Гут, гут, — согласился солдат.

Он сначала положил яйца в карман, а потом забрал у бабушки и пакетик со спичками, чтобы ещё где торговать ими.

Когда в окне промелькнули их серые фигуры, Лёва первый поднялся из-за стола.

— Вы себе как хотите, а я должен идти в гетто, потому что там тётя, наверное, лежит без сознания, — сказал он.

Данилка с Максимкой не ответили, а бабушка Ерофеиха сразу всё поняла.

— Иди сюда, — позвала она Данилку и повела того во двор.

Во дворе бабушка спросила:

— Лёва этот не из Заручевья ли будет? Чей он?

— Он у тёти Малки живёт… Лёва Гутман…

— Бедный мальчик, — сказала бабушка. — Не надо ему в то гетто идти. у

— Так я ему то же самое говорю, — согласился Данилка. — Да разве он послушает? Он такой упрямый, такой упрямый…

Бабушка Ерофеиха уголком платка вытерла глаза.

— Нет Лёвиной тёти, — тихо сказала она. — Постреляли заручевцев… Всех чисто перестреляли…

От её слов по Данилкиной спине пробежал холод, больно кольнуло в затылок.

«Значит, и нас постреляли бы, если бы не убежали», — промелькнула в Данилкиной голове страшная догадка.