Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович - Страница 2

Потом моряк уехал, условившись с Ганной, что при следующей встрече они станут мужем и женой. Они писали друг другу письма.

Но Казеи — Талёновы, узнав, что Иван решил жениться, стали всеми средствами препятствовать этому.

Где-то в начале 1922 года тяжело заболел старик Талонов, и сына его вызвали из Кронштадта телеграммой.

Снова Иван побыл дома не то неделю, не то две. Отец умер, но до этого успел поговорить с сельским попом Бирулей и взял с него слово, несмотря ни на что, обвенчать сына с Анной Казей из рода Юлиновых, когда об этом попросит сын.

И в этот второй приезд моряка в родное Станьково влюбленные стали друг для друга мужем и женой. Но об этом ни одна душа на свете не знала.

Моряк снова уехал, уже с надеждой, что скоро вернется, а «пичуга-красавка» осталась ждать его. Не так уж много времени понадобилось для того, чтобы приметить в ней «греховодницу», да и сама она поняла: будет ребенок.

Эту тайну скрыть становилось все труднее и труднее. Дома Аню «ели поедом», как «пропащую». Моряк уже все знал, писал нежные письма, страдал вместе со своей «пичугой».

В сентябре моряк вернулся в Станьково, уже списанный с корабля в запас, встретился с попом, и тот решил обвенчать молодых, хотя для этого и придется обойти законы православной религии. Моряк пошел предупредить невесту о дне и времени венчания, но его с порога выгнали будущие тесть и теща.

Невесте никто не готовил приданого, никто не шил подвенечного наряда. За несколько дней маленькая мастерица без машинки, на руках, сшила себе из домотканого, отбеленного холста простое и скромное платьице и сама же стачала из этой «парчи» белые туфли на каблучке.

У церкви вместе с несколькими друзьями и подружками ее ждал жених… во флотской форме (дома ему не дали костюма).

К открытию церкви собралось, говорят, много народу, посмотреть, не выгонит ли батюшка «греховодников». Были и сочувствующие: очень уж хороши «молодые».

Мама была очень деятельной, энергичной и современной женщиной: деловая и принципиальная.

Очень чуткая и внимательная, с прекрасной памятью, она говорила красиво, увлеченно, эмоционально, любила читать нам вслух и наизусть.

Она, пожалуй, первая пристрастила меня к чтению, к стихам. У нас в доме, кроме вечеров пения, были и традиционные вечера стихов. Как мы старались друг перед другом блеснуть памятью и хорошей декламацией!

Мама и бабушка Зося научили меня слушать природу, видеть ее, чувствовать. И я вовсе не идеализирую мою мать, о ней так скажут все, кто знал ее, кто помнит.

Она умела отказать себе во многом, никогда в жизни мы не слышали от нее жалоб, даже тогда, когда ели «затирку», заправленную только ржаной мукой. Она кормила нас ею с шутками и прибаутками, задорно смеялась, суетилась по дому, бегала на работу и в клуб, училась и танцевала. По-детски дурачилась с отцом, играла с нами в «жмурки», в «ладу», «кошку и мышку»-в общем, как я уже говорила, была простой, веселой, быстрой, не только мамой, но настоящей нашей подружкой.

…Помню ее, когда мы жили на Борисовщине, с подойником в руках, в ситцевом домашнем платьице, в белой косынке или идущей с полным передником свежих яиц из сарая, где громогласно кудахтали куры.

…Она полет грядки, собирает яблоки, бежит каждое утро через огород к берегу реки за незабудками. А потом, переодевшись в темное платье с белым воротничком, оставив нас одних, спешит в Станьково, где работает на почте.

Под вечер мы ждем папку и ее с работы, пьем сыродой… Все как будто так обыкновенно, но почему сердце замирает от восторга при этих воспоминаниях?

…Каждое лето мы ждали в отпуск с далекой Камчатки двоюродного брата мамы, дядю Викентия, который почему-то всегда приезжал к нам, а не к своей родной сестре.

Дядя Вика служил в Петропавловске-на-Камчатке корабельным врачом. Надо представить себе, сколько общих разговоров у них было с папкой!

Вообще дома у нас не переводились гости — друзья отца и матери: учителя, агрономы, воспитатели детдома, рабочие МТС, врачи и колхозники.

…Или вот еще. Мы как-то играли во дворе, и вдруг в нашем саду появился человек, обошел нас, быстро пробежал через двор, все ускоряя шаг, подался через дорогу в рожь и скрылся в ней. У него на боку под рубахой что-то топорщилось: не наган ли? Мы почему-то испугались, побежали с Лелей в дом, все рассказали маме. Вокруг нашего дома росли высокие ели. Мама выбежала и, став за одну из них, начала наблюдать за рожью. Оттуда показалась голова человека в кепке и где-то в середине поля снова спряталась. Мама повернулась к нам и быстро проговорила:

— Бегите в дом, дверь заприте, я схожу к папке на работу.

А сама почему-то побежала по дорожке к саду, скрылась в прибрежных кустах и вместо графского парка, где папка работал тогда в детдоме, направилась прямо в Станьково.

Через некоторое время мы увидели, как к полю бежали крестьяне. Шпиона поймали в этот же день, но уже не во ржи, а за деревней, в перелеске.

Граница была под боком, и такие «гости» в те годы появлялись в наших местах нередко.

Особенно отчетливо видится мне мама уже в Дзержинске в годы коллективизации. Она часто ездила по деревням в командировки, дома почти не жила, приезжала раз в неделю-две: помыться и переодеться. Нас было уже четверо, и как папка управлялся с нами, не понимаю. Он нас купал, кормил, сам стирал белье. В чем-то ему помогала Леля.

Мама, стройная, аккуратная, в кожаной куртке, в шерстяной узкой юбке, в сапожках на каблуке, плотно обтягивавших ее стройные маленькие ноги, в красной косынке на темных волосах, распахивала дверь, вбегала к нам, усталая, с неизменной улыбкой, прижимала нас к себе и с жадностью целовала в глаза, в щеки. Папка стоял в сторонке и смотрел на нас с лаской. Мама подбегала к нему, вставала на цыпочки и повисала на крепкой шее. Он заботливо снимал с нее куртку, сапоги, приносил домашний ситцевый халат.

Они без умолку говорили, говорили, говорили, а мы вокруг, как воробьята, столько радости: мама сегодня дома!

Она присаживалась буквально на несколько минут и тут же принималась за хозяйство. Вечером в доме становилось весело, уютно, вкусные блины, ватрушки, приходил кто-нибудь из знакомых и друзей. А через день-два мама снова уезжала.

Однажды она вернулась с наклейкой на виске у правого глаза. Оказалось, что ночью, когда она ехала одна на лошади, кулаки стреляли в нее, но, к счастью, пуля только чуть задела висок. Это случилось где-то на самой границе у Колосова, где было немало кулачья. Папка тут же сказал, что больше не отпустит ее одну и попросит, чтобы его тоже посылали в командировки вместе с мамой.

Мама стала возражать: разве можно сейчас бросать МТС, где в это время отец работал механиком: вот-вот прибудут тракторы.

— Не беспокойся, — заверила она, — я теперь буду ночевать на погранзаставах и ездить с бойцами-пограничниками.

Потом долго мама была дома, только два раза в год уезжала в Москву в институт, на сессию, и мы ее ждали и писали ей письма. Она привозила нам всем подарки.

Когда арестовали отца, мы вернулись в Станьково, и мама начала зарабатывать шитьем.

Станьково на глазах изменялось: тут решено было построить военный городок; приехали техники, рабочие, специалисты — всё молодежь. В первую очередь начали прокладывать узкоколейку до Дзержинска и мостить дороги. Здесь с незапамятных времен была топь — тонули и животные и люди, а машин никто вообще не видел.

Приехал начальник стройки, с двумя шпалами на петлицах, с короткой фамилией Ной, подвижный, живой и громкоголосый. Расквартировались все в Станькове и близлежащих деревнях. Пока питались у хозяев, но для ИТР решили открыть столовую у кого-нибудь на частной квартире. Предложили это маме, и она стала и завом, и поваром, и кладовщиком — одна во всех лицах.

На двадцать человек день и ночь в русской печи готовила она завтраки, обеды, ужины. Приходили веселые, загорелые молодые люди и сам интендант Ной, садились в кухне за наш большой стол в две очереди. Постепенно мы привыкли к ним как к членам семьи.