Через триста лет после радуги - Куваев Олег Михайлович - Страница 2

Кроме того, Северьян уважал лошадей. Он вроде не то что их любил – он их уважал и потому хоть месяц в году работал возчиком в «Якутторге». Работа возчика для него являлась тем, чем для других служит поездка на юг с лечением нервной и прочих систем организма.

– Я один раз из Аян-Уряха проехал на лошади три сотни верст, – объяснял Северьян. – За это расстояние меня лошадка умызгала так, что неделю лежал пластом и неделю ходил раскорячкой. Это я-то! Сильный зверь лошадь. Я ж ей говорю, как он с людьми, – и Северьян кивнул на Поручика.

Поручик улыбнулся в ответ, и меня вдруг осенило. Я понял: этот человек мог спокойно себя чувствовать лишь в низшей клетке штатного расписания, где не нужно никому отдавать приказов, ибо он не мог их отдавать, хотя, видно, по образованию и предыдущей судьбе был к этому предназначен. В наш тревожный и строгий век, где каждый со многими многим связан, такое неумение могло обернуться жизненной катастрофой для себя или, что еще хуже, для других. И Поручик выбрал тихую гавань.

С рассветом ребята уплыли, но они оставили кудрявому Михе какую-то гадость в стеклянной таре, и тот, взбунтовавшись под влиянием эфирных масел и алкогольных паров, взял в конце дня лодку Мельпомена, чтобы плыть в поселок и жить там. Хозяина дома не было, и Миха сказал нам вовсе непонятное:

– Больше мочи нет. Надоело мне воспитание. Я седой уже, – в доказательство Миха подергал рукой великолепные седые кудри. – Я седой уже и слушать воспитующих слов не могу.

Через час после отплытия Михи задул пакостный ветер – моряна, и в широком русле Колымы Михе залило лодку, его выкинуло па отмель. Об этом мы узнали на другой день, а вечером того дня вернулся Мельпомен и, узнав о побеге Михи, лишь улыбнулся с печальным пониманием факта.

Протрезвевший, измотанный передрягами, Миха нашел где-то в сарае ржавый мясницкий топор и принялся точить его, сидя на обрубке бревна.

– Зачем секира, Миха? – спросил я.

– Лес валить, – отвечал он, не отрываясь от дела. – Я ему должен деньги за лодку и мотор положить. Я положу.

И Миха ушел на деляну Поручика, за тридцать километров, несуществующей таежной тропой. Там его взяли в долю в разработке драгоценной делянки, чтобы он мог честно положить деньги на стол Мельпомена.

С его уходом мало что изменилось, разве что некому стало варить неподражаемую коллекционную уху, в которую шли неведомые породы рыб: чир, шокур, хаханай и пелядка.

Ни Северьяна, ни Поручика, ни Михи мы так больше и не видали. Теперь я думаю, что, может быть, их спугнуло предчувствие при виде наших палаток, и они ушли дальше в глухую крепь, где пока нет палаток, не гудят самолеты.

Мы продолжали работать по торфяным озерам, уходящее лето катилось, и время уже приобретало свой аромат, в него входил запах ухи, утренний рев самолета над палатками, водяные буруны у берегов сотен озер, и еще копились те однотипные фотографии, которым суждено выцветать в ящиках стола до тех пор, пока ими заинтересуются внуки или еще кто: с карабином на фоне палатки, с трубкой над записной книжкой и то, как ребята бредут в ковбойках и высоких сапогах по глубокой воде и издали напоминают группу восточных женщин в паранджах – накомарниках, и у каждого на плечах кувшин-прибор.

В длинных бездельных перегонах можно было размышлять о встреченных людях, о Михе, Северьяне, Поручике, об их странностях и их месте в жизни. Годы и опыт приучили нас в самых странных людях искать хорошее, и это почти всегда оправдывалось. Может, в наши времена в суровых краях редко встречается откровенный подлец, ибо ему трудно здесь жить, а может, действовал закон, загадочно высказанный Мельпоменой: «Во всяком человеке – Человек с большой буквы». Можно было думать и о самом Мельпомене, ибо он был нестандартен. Все приезжавшие, даже наш экипаж, говорили о нем с уважением и легкой насмешкой, как мы, например, говорим о соседе, помешанном на сборе спичечных этикеток. О многом можно было думать, как думаешь каждое лето.

Но вообще-то скучать не приходилось. Работа каждый день ставила новые задачи, а жизнь подкидывала неожиданности. Одна из них в то лето подкарауливала нас в Крестовской губе, к западу от колымского устья. Мелководная, илистая Крестовская губа даже с воздуха производит тягостное впечатление из-за неряшливых, покрытых илом и хаосом плавника берегов, низких и топких.

Мы с воздуха выбрали приглубое место, самолет долго рулил по воде к берегу. Витя Ципер стоял в открытой дверце и смотрел на кильватерный след поплавков. Когда в пенных бурунах появилась первая муть, он крикнул команду, и Гриша Камнев сработал реверсом, осадив самолет, как коня. Подняв голенища сапог чуть не к подбородку, мы долго брели мелководьем на берег. Над нами летали чайки мартыны, обожающие такие места. Но обычно чайки мартыны бывают наглы и крикливы, а здесь вели себя безучастно. Потом мы опять брели к самолету, выдирая сапоги из засасывающего грунта, и безучастные чайки снова летали над нами. Мы прямо-таки с удовольствием захлопнули дверцу, чтоб скорее удрать от этой безнадеги к привычным и тихим тундровым озерам. В реве мотора самолет разбегался в пространстве губы на пяти ее километрах. Вдруг все мы полетели с металлических кресел на пол и заплясали в растяжках приборы. Мотор взвыл, самолет еще рванулся вперед, и мы застряли прочно, если не окончательно.

Состоялся осмотр, совет, и всплыло слово «редан», которое много раз пришлось повторить в тот день с разными добавлениями. Поплавки гидросамолетов, как торпедные катера, имеют на днище реданы, и сейчас те реданы плотно сидели в грунте, заклиненные тысячью лошадиных сил.

Авария! Потом уже мы уяснили себе ее механизм. Конечно, Гриша Камнев не мог предвидеть отмель в центре губы, но он с профессиональным инстинктом осторожно разгонял самолет. Когда сквозь мерцающий диск винта вдруг вынырнула под носом желтая рябь мелководья, он кинул руку, чтобы сбросить газ, одновременно отвернув самолет в сторону, и потом переключить реверс. Он принимал три решения сразу, и потому второй пилот на долю секунды опередил его, ибо у второго от страха решение было одно: проскочить на авось. От страха он даже не мог оценить ширину отмели, такую не проскочишь на мощности мотора. Но все-таки он врубил газ, опередив командира, и Камнев не успел ему помешать, спастись.

Второй пилот, видимо, поторопился причислить себя к летной элите, в действительности же был он ничем, даже хуже, ибо, не научившись еще быть вторым, он мнил себя замечательным командиром. Ему явно не хватало более тесного общения с Мельпоменой.

Стоически спокойный Гриша Камнев долго и методично флюгировал винт, щелкая переключателем реверса, чтобы сдвинуть машину вперед иль назад.

– Мне бы ветер под плоскости, – сказал он через час, – я б ее снял тогда.

Но на всей планете стоял вроде бы мертвый штиль, я нам оставалось только разгрузить самолет от себя, попрыгав во взбаламученную винтом и реданами воду.

Радировать на аэродром о катастрофе мы не могли, ибо с месяц назад командир наш потерпел аварию с глупым грузом кирпича на борту на мутной и быстрой реке Индигирке. Самого его извлекли через фортку кабины. Летные права командира висели сейчас на волоске. Бортмеханик же Витя Ципер носил тяжкую славу аварийщика и сейчас чуть не выл от отчаяния. Он уверял, что самолеты с ним на борту могут гореть, тонуть, разбиваться на посадке и взлете. Репутация эта сложилась без его вины, но носить аварийное бремя в суеверном летчицком мире от этого было не легче.

Витя Ципер, как дьявол, прыгал в воде вокруг самолета и тыкал лопатой под гнусные реданы. Отмель же имела, как выяснилось, метров сто в ширину, и от каждого берега самолет отделяло два с половиной километра приглубой воды. В конце концов, Витя в одиночку принялся откапывать самолет, а нам приказал впрягаться на помощь лошадиным силам.

Эта мокрая работа тянулась неизвестное количество часов, ибо имелась одна лопата с короткой ручкой и два каната, которые удалось прикрепить к поплавкам.