Железный дождь - Курочкин Виктор Александрович - Страница 13

– За что?

– За то, что ты изменник и предатель!

– Я никого не предавал, никому не изменял, даже собственной жене, – спокойно возразил Добрянский.

– Почему же к своим бежать не хочешь?

– А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.

Сократилин с удивлением посмотрел на Добрянского, на его пронырливое лицо с тонкими сухими губами. Перехватив вопросительный взгляд Сократилина, Добрянский пояснил: – Вера моя не позволяет убивать людей.

Могилкин подбежал к нему, сел на корточки и, заглядывая в лицо, ехидно спросил:

– Зачем тогда в армию пошел?

– Армия одно, а война совсем другое, – невозмутимо отвечал Добрянский.

Могилкин встал, подбоченился, выставил ногу и покачал носком сапога.

– Вот что я тебе скажу, Добрянский, баптист ты или… – Могилкин выдавил довольно-таки резкое словечко. – А Родину защищать обязан!

Добрянский прищурился:

– Родину, говоришь? А ты знаешь, что такое родина?

– Знаю!

– Что же это за штука? – ядовито спросил Добрянский.

– Родина это – во! – Могилкин широко развел руки, описал большой круг и покосился на Добрянского. Тот ухмылялся. – Ты надо мной не смейся, баптист. Я не знаю, как это по-ученому выразиться, потому что четыре класса и пятый коридор в школе прошел. Я тебе по-своему, по-простецкому скажу. Родина – это моя деревня Петушиха. Мой дом в три окна под соломенной крышей, овин, около овина береза, из которой я гнал соковку. Родина – это…

Вдохновенную речь Могилкина оборвал треск немецкого автомата у самого входа в котельную.

Долго и тяжело громыхали по каменным ступеням сапоги, и долго скрипел в заржавленном замке ключ. Вернулись четверо. Пятого только что расстреляли прямо у котельной. За кусок колбасы.

– Мы таскали раненых, – рассказывал сержант Никитин, – на втором этаже школы в коридоре стоял стол. На этом столе резали колбасу. Мы туда и обратно, и все мимо этого стола. Я с Гущиным на пару таскал. Я его предупреждал. Не сдержал себя парень. На глазах у немца схватил колбасу – и в карман. Немец с минуту смотрел на него как обалделый. Потом поднял шум. Прибежал белобрысый офицерик, посмеялся, что-то сказал нашему охраннику. И даже колбасу не отобрали. Я думал, что на этом все и кончилось. Я даже зауважал этого офицера. Мы перетаскали раненых, и нас повели в котельную. У входа в котельную немец нас остановил, построил, потом вывел Гущина и приказал ему есть колбасу. Приказывает, а сам улыбается. Я даже не заметил, когда немец автомат поднял.

– А он и не поднимал. Как держал у живота, так и стрелял, – сказал Левцов. – В общем, с колбасой во рту отбыл рядовой Гущин, как говорят, в лучший мир.

Это убийство потрясло Богдана. Да и не только его. Лицо у Могилкина посерело, нос еще больше заострился. Гармонщиков смотрел в одну точку. Добрянского трясло от страха.

– Дурак этот Гущин. – Левцов мрачно усмехнулся. – На вшивой колбасе засыпался, а я вот, – он вытащил из голенища сапога пистолет, подкинул его, поймал, – «вальтер». Удобная штучка, аккуратная. Офицерский. Волокли мы с Гармонщиковым офицера. Здоровый офицер, жиру в нем пудов пять. Вся морда в бинтах, один нос торчит, а на боку кобура.

– Когда же ты успел? – изумился Гармонщиков. Левцов, ухмыляясь, ласково погладил пистолет.

– Руки у меня такие. Мамаша очень восхищалась ими. Помню, посмотрит, бывало, на мои руки и скажет: «Отрубить их мало».

– А ты понимаешь, чем ты рисковал? – спросил Никитин. – Ты рисковал нашими головами.

– В первую очередь я рисковал собственной головой, товарищ сержант, – сухо ответил Левцов. – А во-вторых, я неудобно чувствую себя без оружия. Мне все время кажется, как будто мне чего-то не хватает. И настроение у меня от этого скверное.

Сократилин отлично понимал, что, если бы Левцов засыпался, их бы всех расстреляли. Но все же он не мог не восхититься дерзостью Левцова. И упрекать теперь его было не только бессмысленно, но и грешно. Ведь он достал оружие! Все облегченно, вздохнули и почувствовали себя уверенней, и гибель Гущина отошла на задний план. На передний опять выступил побег. Если раньше кое-кто и сомневался в разумности побега, теперь не было таких. Даже баптист Добрянский заявил, что он тоже здесь не останется. Бежать решили, как только стемнеет. Все теперь зависело от того, будет ли выставлен часовой и сможет ли пролезть в дыру Могилкин. Желание вырваться на волю было настолько сильным, что в крайнем случае решили взломать дверь. Много возлагали надежд и на подход наших войск.

Никитин сообщил Сократилину, что, когда они таскали раненых, орудийный гул не затихал ни на минуту, что школу битком завалили ранеными.

– Видимо, крепенько всыпали им под Кедайняем.

– Откуда ты знаешь, что под Кедайняем? – спросил Богдан.

– Раненые все лопотали: «Кедайняй, Кедайняй…» А сколько войск уже прошло через село. Без конца, колонна за колонной: машины, танки, пушки…

– А здесь, в этой душегубке, ни черта не слышно, – пожаловался Сократилин.

– Окно слишком маленькое, да и под потолком – пояснил сержант Никитин.

Вечерело. В окошко виднелся розовый клочок неба. Даже потолок и противоположная стена порозовели. Пленных мучил голод, Сократилина – жажда. Левцов метался по котельной, обнюхивал углы, даже заглянул в топку. За ним как тень ходил Могилкин.

– А все-таки они думают нас кормить в конце концов? – возмутился Гармонщиков. – Пусть мы в их глазах животные, свиньи, но ведь свиньи тоже жрать хочут?

Клок неба под потолком погас, и в котельной стало совсем темно. Могилкин лег на цементный пол, свернулся калачиком.

Ужин принесли тогда, когда уже никто не надеялся. Принесли в ведре объедки и оскребки: хлеба, каши, макарон и даже колбасы с сыром. Все это было полито водой и смешано. Делил еду Левцов. Он раскладывал ее руками в подставленные пилотки. Сократилин отказался. Его мучила жажда.

Ужинали при свете карманного фонарика. Светил немецкий солдат, надоедливый болтливый парень. Он знал с десяток русских слов, и теперь ему представилась возможность продемонстрировать свои таланты.

– Кушай, Иван, много… работай много… Кранке Германия отправляйся. Кедайняй капут. Вор – плохой зольдат. Вор много стреляй пах-пах… – Немец поднял автомат и показал, что они с ворами делают.

Долго болтал немец, коверкая русские слова. Из всей этой тарабарщины Сократилин выбрал главное. Во-первых, пленных кормят объедками потому, что завтра опять они будут таскать раненых. Вероятно, их будут отправлять в Германию. Сообщению немца, что под Кедайняем наши войска разбиты, Сократилину верить не хотелось. А когда солдат стал уверять, что немцы уважают русских и всегда будут уважать, если русские будут вести себя так, как хотят они, немцы, у Богдана сжались кулаки, но он сдержал себя и попросил солдата принести воды.

Тот долго не понимал, чего от него хочет пленный, а когда наконец уразумел, похлопал Сократилина по плечу, назвал «хорошим зольдатом» и, уходя, пожелал ему спокойной ночи!

Сократилин вытащил из кармана кисет, потряс над ладонью, набрал с десяток табачных крупинок, положил на язык, пожевал и сплюнул.

– Я мальчонкой все капустный лист курил, – сказал Никитин. – Эх, брат, дал маху! Надо бы у немца попросить сигаретку. А может, он еще придет? Ведь обещал же воды принести.

Сократилин не ответил. Пить хотелось зверски. Он и табак-то жевал, чтоб заглушить жажду. Теперь же от табака горело во рту. Богдан стал вспоминать, когда он в последний раз пил.

– В ресторане пиво. Пи-во! – прошептал Сократилин.

Он попытался думать о чем-нибудь другом. Стал гадать, поставят или не поставят немцы часового. Нащупал в кармане три копейки, сложил руки пригоршней и потряс: «Если орел – не поставят». Монета пала вверх орлом. Богдан решил гаданье повторить до трех раз. «А что, если падет решка? Лучше погадаю на немца с водой…» Погадал, и монета пала решкой.

«Хоть бы один-единственный глоток, только б рот смочить, – думал Богдан. – Где же этот проклятый немец?» – Ни о чем теперь, кроме воды, не думалось.