Наденька из Апалёва - Курочкин Виктор Александрович - Страница 7

Хлопнула калитка, под окнами зашаркали грузные шаги Около. На меня напало странное забытье. Мне урывками снились то Наденька, то Около, то Ирина Васильевна, то все вместе; и тут же стоял Алексей Федорович, улыбался ласково, снисходительно, как будто жалел всех и понимал больше всех, что все это досадные, глупые мелочи, которые постоянно раздражают нас и мешают жить. Когда я очнулся, то понял, что не спал а думал долго, упорно и беспорядочно об этих людях.

Рассветало. Над землей висело ясное, чистое небо, и над болотом одиноко, как свеча, догорала Венера. Внизу лежала густая ночная тень. И на нее из окна Наденькиной комнаты падало желтое плоское пятно света.

В полдень почтальон принес газеты и открытку из районного комитета комсомола. Ирина Васильевна долго вертела в руках открытку, близоруко рассматривала и бормотала:

– Вызывают. Зачем же это ее вызывают? Стало быть, надо, коль вызывают, – и сунула открытку под картонку отрывного календаря.

Через день поздно вечером ко мне в мезонин постучалась Наденька. Вошла она решительно, без тени смущения:

– У меня к вам просьба. Дайте слово, что выполните.

– Не знаю.

– Она вам по плечу. Даёте слово?

– Бери.

– Подготовьте и прочтите лекцию в клубе центральной усадьбы колхоза на тему… – Она на минуту замялась и быстро договорила: – О любви и дружбе.

– Что?! – воскликнул я.

– О любви и дружбе, – повторила она. – А что вас смущает?

Не выдержав ее острого, пристального взгляда, я отвернулся.

– Значит, договорились?

– Что делать, – вздохнул я.

– Бай-бай. – Она насмешливо помахала мне рукой и вышла. «Да, здорово тебя там, голубушка, накачали», – подумал я.

К лекции я готовился добросовестно, как никогда. И в то же время меня не покидала тревога за исход ее.

Слишком свежи еще были в памяти недавние апалёвские события.

На лекцию пришла не только молодежь, но и пожилые, и даже старухи. Столь необычно повышенный интерес к рядовой лекции был не случаен. Все они явились открыто судить Наденьку. В зале клуба находился муж ее подруги, Леонтий Романыч Рябов. От одного присутствия этого прямого до тупости и непогрешимого до глупости человека веяло холодом. Он больше всех был возмущен поступком Наденьки и поклялся огнем выжечь в колхозе распутство.

Скучным, чужим голосом Наденька изложила причины, вызвавшие лекцию.

– Так, так, правильно. Давно пора, – сказал кто-то в зале, и посыпались ехидные смешки.

Наденька гордо вскинула голову, переждала смех спокойно сошла с трибуны и села на подоконник скрестив на груди руки.

…Лекция кончилась, никто не встал и не вышел. Все продолжали сидеть и чего-то ждать. Тишина стояла гнетущая, только пощелкивали семечки.

– Позвольте мне сказать пару слов. – Леонтий встал, одернул пиджак. – Можно?

– Леонтий, не надо, – схватила его за рукав Зина. – Слышишь, не надо…

Леонтий отмахнулся от жены, как от мухи, и стал пробираться между рядами. У Наденьки презрительно сузились глаза.

Леонтий поднялся на сцену, но на трибуну не взошел, а встал рядом. Поджарый, темноволосый, с бугристым лбом и волевым подбородком, Леонтий слыл в колхозе как беспощадный говорун. Под любой случай он умел подвести «принципиальный» тезис. Его боялись все: и председатель, и секретарь парторганизации. Он усиленно лез в начальство. Колхозники его терпеть не могли и злорадно говорили: «Бодливой корове бог рог не дает».

Леонтий взъерошил волосы и выкинул руку:

– Товарищи, поблагодарим докладчика за теплый идейный, содержательный доклад. – Он повернулся ко мне, поклонился и накрыл ладонью ладонь.

Громко и сухо захлопали в зале.

– Признавая глубокую эрудицию уважаемого нами товарища, – продолжал Леонтий, – нельзя не отметить и существенный пробел в докладе. – Сделав упор на слове «пробел», Леонтий широко развел руки: – Доклад сделан вообще, в отрыве от жизни, не увязан с событиями последних дней, с людьми той аудитории для которой он предназначен. Я не упрекаю докладчика, – Леонтий, широко улыбаясь, еще раз поклонился мне, – я только попытаюсь восполнить этот пробел.

Леонтий круто повернулся, взошел на трибуну, вынул из кармана пачку листков и положил перед собой.

Долго и утомительно читал он их. В зале щелкали семечки, хихикали. Около, зажав в кулак папиросу, курил, выпуская в рукав дым. Наденька смотрела в окно Высокая, тонкая, как спица, труба колхозной водокачки охапками выбрасывала черный дым. Дым расползался по небу, мутнел, лохматился и таял, и вместе с ним мутнел и таял голос Леонтия.

Гулко, как камень, упали в зал слова: «Надежда Кольцова». Леонтий выждал и мягким, вкрадчивым голосом продолжал:

– Кольцова – наша старейшая комсомолка, активная, в партию готовится вступить. А как она своим личным примером воспитывает молодежь? – Он опять выждал и резко ответил на свой вопрос: – Аморально… разлагающе.

– Кольцову не задевай, – грубо перебил его Около Леонтий поморщился:

– Товарищ Околошеев, не беспокойтесь. О вас я тоже скажу.

– А я не беспокоюсь. Только Кольцову не трожь. Слышишь, Рябов, не трожь. А то плохо будет, – с угрозой повторил Около.

Лицо у Леонтия окаменело. Он надменно поднял голову и выставил резко очерченный подбородок:

– Вы думаете, что говорите, Околошеев?

– Раньше не думал, а теперь решил… – ответил Около и, сильно ссутулясь, пошел к сцене.

Наденька вспыхнула, вскочила с подоконника, хотела что-то сказать и не смогла: горло перехватили слезы, и она, закрыв руками лицо, опять села на подоконник.

Около встал напротив трибуны и, сумрачно глядя в надменное лицо Леонтия, спросил:

– Ты думаешь, что в том сарае со мной была Кольцова? Ошибаешься, не она. А знаешь кто? Нагнись, я пошепчу на ушко. – Около поманил пальцем.

Леонтий невольно нагнулся, но тотчас же гордо выпрямился и процедил сквозь зубы:

– Хватит комедию ломать. Здесь не цирк.

Около повернулся лицом к народу и, указывая большим пальцем через плечо на Леонтия, насмешливо сказал:

– А был я в сарае с женой этого оратора.

Все онемели от удивления. Первым опомнился Аркадий Молотков:

– Вот так дуля! Нокаут, Леонтий! Считаю до десяти.

– Ложь! – завопил Леонтий, поднял кулаки и с грохотом опустил их на трибуну. – Ложь!

И в тот же миг вскочила Зина, крича и ругаясь замахала руками:

– Остолоп переученный, пень большеротый! Как я тебя просила не выступать! Что же ты наделал, граммофон бездушный! – Она зарыдала, упала на стул и забилась, как подбитая птица.

Зал грохнул от хохота. Леонтий все еще стоял на трибуне, перебирая листки, мял их и машинально прятал в карман. Наденька сидела какая-то обмякшая, но глаза у нее лучились, и трудно было понять от чего – от слез или радости.

Незаметно легла на землю мягкая северная ночь. Было темно, когда мы возвращались домой. Наденька всю дорогу сокрушалась:

– Зачем он сказал! Зачем он сказал…

Мне это надоело, и я прикрикнул на нее:

– Не ной! Правильно сделал, что сказал. Наденька заступила мне дорогу, схватила за лацканы пиджака и принялась трясти:

– Правильно, правильно… Да что вы понимаете? Он же разбил семью.

– Помирятся.

– Думаешь, помирятся?

– А почему бы им не помириться?

– Если б они помирились!

– Любят – помирятся.

– Никого Зинка не любит и не любила.

– Зачем же она за него вышла?

– Годы. За кого-то выходить надо, – со вздохом ответила Наденька и поправила волосы. – А какую свадьбу мы справили им! Сколько я сил потратила! Зато свадьба была так свадьба, такой в жизни не видели в Апалёве. – Наденька опять вцепилась в мои лацканы. – А вдруг они не помирятся? Это же позор, удар по комсомольской организации, по мне. Я же больше всех старалась.

– Да помирятся они. Все в жизни проходит. Она засмеялась:

– Вы – как бабушка: «Все проходит, внученька. Три ближе к носу, и все пройдет».

В лицо дохнуло сыростью. Мы подходили к Итомле. Вода в реке стояла неподвижно, как в болоте. На той стороне реки лежало черное пустынное поле. Наденька опустилась на сухую, жесткую траву.