На войне как на войне - Курочкин Виктор Александрович - Страница 17

– А что, Никифор, комбат Беззубцев здесь? – спросил Саня.

Вместо ответа Никифор крепко выругался.

В доме за столом сидели все четыре комбата. Они ужинали. Пашка Теленков заводил патефон. Он перевернул пластинку, и мембрана, хрякнув, затрещала, потом зашипела, потом задребезжала и, наконец, загнусавила:

На печке, свесив светлые лохматые головы, спали Миколка с Василем. Их мать сидела тоже за столом и грустно смотрела на густобрового кудрявого комбата второй батареи капитана Каруселина. У печки солдаты чистили картошку.

– Ты что, Малешкин? – спросил Беззубцев.

Саня замялся.

– Так… Пришел спросить, не будет ли каких приказаний.

– Нет. Иди к машине.

– Эй, Малешкин, – окликнул Саню Каруселин, – хочешь выпить?

– Нечего ему тут делать, – запротестовал Беззубцев.

– Ладно. Пусть погреется парень, – поддержал Каруселина комбат Табаченко. – Иди садись, Саня.

Комбаты потеснились, и Саня сел. Ему налили водки, положили на хлеб кусок американской консервированной колбасы. Саня взял стакан, подержал его, посмотрел на комбата и отставил в сторону. Беззубцев самодовольно ухмыльнулся.

Каруселин хлопнул Саню по спине:

– А ну-ка расскажи, как ты выкуривал интенданта.

Саня малость поломался для приличия и стал рассказывать. При этом так врал, что сам удивлялся, как у него здорово получается. Товарищи комбаты хохотали до слез и хвалили Малешкина за смекалку. Капитан Каруселин с ходу предложил Беззубцеву обменять Малешкина на любого командира машины из его батареи. Беззубцев решительно заявил, что сообразительные командиры ему и самому нужны. Это так ободрило Саню, что он расстегнул шинель, схватил отставленный стакан с водкой, лихо выпил, крякнул и сплюнул через выбитый зуб.

Теленков опять завел патефон, тоненький женский голосок завизжал:

– Заткни ей глотку, Теленков! – крикнул Каруселин. – Сейчас мы споем нашу. Валяй, Табаченко!

Табаченко начал валять, как дьякон, речитативом:

– Удивительно, удивительно, удивительно… – подхватили комбаты глухими, осипшими басами. Сане показалось, что песня родилась не за столом, а выползла из-под пола и застонала, как ветер в трубе. У печки взлетел вверх необычно звонкий и чистый подголосок: «Удивительно, удивительно-о-о…»

У Сани даже заломило скулы от напряжения: так он боялся, как бы у солдата не сорвался голос.

– Ну и голосок, черт возьми! – скрипнул зубами Каруселин. – Валяй, Табаченко!

Табаченко валял… Комбаты простуженными басами дули, как в бочку, а подголосок звенел, падал н снова взлетал.

С шумом ввалился повар Никифор.

– Что вы, начальнички, панихиду завели? Других песен мало? – и, подергивая плечами, приседая, как на пружинах, пошел выковыривать ногами. – Хоп, кума, нэ журыся, туды-сюды поверныся, – схватил хозяйку, завертел и, видимо, ущипнул.

– Отчепись, лешак поганый! – закричала она.

Микола с Василем проснулись и дружно заревели: «Ма-а-а-мка!» Комбаты стали одеваться.

Малешкин, Теленков и Беззубцев вышли вместе. Прощаясь, комбат сказал, что завтра одну из батарей придадут танковому полку Дея.

– Чью? – спросил Теленков.

– Пока неизвестно, – ответил комбат.

– Не завидую этим ребятам, – сказал Пашка.

– Почему? – удивился Саня. – Все говорят, что Дей – самый боевой командир в корпусе.

Теленков усмехнулся:

– Еще говорят, что в бою он не щадит ни себя, ни своих солдат.

Комбат вздохнул и ничего не сказал.

Лиловым утром четвертая батарея лейтенанта Беззубцева отбыла в распоряжение 193-го отдельного танкового полка. Он ночевал в трех километрах, на территории сахарного завода. Завод был наполовину разбит, наполовину сожжен и полностью разграблен. Двор завода был усыпан желтым, пахнущим свеклой песком. Щербак посмотрел на это безобразие и сказал:

– Сколько бы из этого добра самогонки вышло! Залейся.

Танкисты выводили машины на дорогу, выстраивались – в колонну.

Четвертую батарею они встретили свистом.

– Славяне, глянь! Самоходы притащились.

– На що?

– Для поддержки.

– Який поддержки? Штанив? Га-га-га!

Прямо на машину Малешкина шла тридцатьчетверка с десантом. Водитель, видимо, и не думал сворачивать.

– Чего он хочет? – испуганно спросил Саня.

– Чтоб мы уступили ему дорогу, – ответил Домешек.

Танк подошел вплотную, остановился. Из люка высунулась голова водителя.

– Ты чего, падла, зевальник разинул?

– Пошел бы ты!… – крикнул Щербак.

– Сворачивай!

– Сворачивай! – заревел десант.

«Пахнет скандалом», – подумал Саня и хотел приказать Щербаку сворачивать. К танку подбежал долговязый лейтенант в кожаной тужурке с меховым воротником. Он поднял руку и поприветствовал самоходчиков.

– Привет танкистам! – радостно ответил Саня.

Лейтенант подошел к люку водителя.

– Ты чего дуришь, Родя? Дороги тебе мало?

– А чего они, товарищ лейтенант…

– Разговорчики, – оборвал его лейтенант.

Родя сдал машину назад, на полном газу чертом проскочил мимо самоходки. На башне сбоку Малешкин успел прочесть: «Машина Героя Советского Союза лейтенанта Доронина». И ему стало стыдно, что не уступил дорогу. Домешек поморщился и махнул рукой, как бы говоря: «Ну и наплевать».

Подошло отделение автоматчиков. Рябой, как вафля, ефрейтор доложил Малешкину, что десант в количестве пятнадцати человек прибыл в его распоряжение. И в ту же минуту со всех сторон закричали: «Самоходчиков батя требует! Самоходы, к бате!»

Саня приказал Домешеку заняться десантом, а сам со всех ног бросился к командиру полка.

Автоматчики, ни слова не говоря, полезли на самоходку. Такое самовольство Домешек расценил как личное оскорбление.

– Назад! – рявкнул он. – Кто здесь командир?

Рябой солдат вытянулся:

– Ефрейтор Рассказов.

– Построиться! – приказал наводчик.

Ефрейтор построил десант, подал команду «смирно», доложил.

– Здравствуйте, товарищи солдаты! – громко приветствовал Домешек автоматчиков.

– Здра… – нехотя ответили солдаты.

– Поздравляю вас с прибытием в славный гвардейский экипаж младшего лейтенанта Малешкина.

Десантники молчали. Домешек нахмурился.

– Что, разучились, как отвечать? Когда вас приветствует командир в строю, вы должны выразить восхищение, бурную радость. А как солдаты выражают бурную радость? – спросил наводчик и сам же ответил: – Троекратным громким «ура». Понятно?

Солдаты, сообразив, что сержант «валяет ваньку», дружно и оглушительно заревели «ура». На крик сбежались танкисты и стали с любопытством наблюдать, как самоходчики ломают комедию…

Домешек обошел строй.

На левом фланге переминался с ноги на ногу солдатик в непомерно широкой и длинной шинели. Если бы не огромная шапка над воротником, из-под которой выглядывала остренькая мордочка с черными глазенками, можно было бы подумать, что шинель сама стоит на снегу.

– А ты кто? – спросил Домешек.

– Солдат Громыхало.

– Как, как? Повтори, не расслышал. – Домешек снял шапку, наклонил голову.

Солдат напыжился и во всю мощь своих легких рванул:

– Громыхало!

Домешек отскочил и схватился за ухо.

– Ух ты, какой голосистый!

– У нас в деревне все голосистые, товарищ сержант, – радостно сообщил Громыхало.

– Откеля ты?

– Из Подмышек.

– Откуда? – удивленно протянул Домешек.

– Из деревни Подмышки Пензенской области, – пояснил солдат.

– Воевал?

– Нет ешо.

– Кто «нет ешо»? – строго спросил Домешек, обращаясь к десантникам.