Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич - Страница 9

Здесь яснее видишь, что устают институты Церкви, ее общественная, опасно близкая к государству сторона, а сама Церковь, ее сердце бьется свежо и сильно, как в первый день, потому что живет в другом времени.

Когда плывешь под сверкающим солнцем в ледяном, кристально-чистом в верховьях Евфрате, только смятенно шепчешь: «Господи, Евфрат!» — и детское непостижимое слово «рай» на минуту перестает быть непостижимым.

*

Волнение начинается уже на подъезде к Харрану, когда глинобитные сараи и мазанки вдоль дороги готовят воображение к настоящей ветхости, к месопотамской неохватной для ума дали. Как перевернутые кувшины, слепленные из сырой, еще не обожженной, только подсушенной южным солнцем глины — дома? очаги? жилища? осиные гнезда? — обступают со всех сторон навозом, сеном, открытым бытом, овцами на улицах, агнцами (никак не ягнятами), запутавшимися в кустах, как тот, что был послан Господом Аврааму в час последнего испытания вместо Исаака. И уже так естественно думается: не у этого ли колодца встретил посланный Исааком раб Ревекку: «Девица была прекрасна видом, дева, которой не познал муж. Она сошла к источнику, наполнила кувшин свой и пошла вверх» (Быт. 24:16). И не из этой ли мазанки выходила навстречу Иакову Рахиль — счастливые харранские дочери памятливого Авраама, который посылал сюда на родину своих сыновей для выбора невест (Бог весть почему не нравились ему ханаанские). Здесь Иаков до встречи с Рахилью видел сон о дарованной ему земле, подложив под голову вот этот камень: «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней.

И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака… Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему» (Быт. 28:12).

За что же, за что дает он ее Иакову, как прежде Аврааму? А за то, что по первому слову Бога оставляет привычный очаг, дом, родину и уходит, куда указывает ему Бог, не зная, что он найдет, или, как говорил Иоанн Златоуст, «предпочитает невидимое видимому и будущее тому, что уже находилось в руках». Они знали тогда то, чего давно не знаем мы: ежеминутную готовность отозваться на вышний призыв: «Вот я!»

Дети стайкой щеглов (такие разноцветные, шумные) налетают со всех сторон, требуя бон-бон или money (слово, которое они научаются говорить раньше слова «мама»), висят на руках, теребят за полы, вырывают из рук фотоаппарат, ручки, книги… Суют свои нехитрые плетения и ожерелья… Но прогнать их невозможно, потому что детей множество: отлетит одна стайка, тут же воробьино налетает другая.

В жилищах тесно, как во времена Авраама, и сарай не отличается от дома ни архитектурой, ни светом, ни духом, и не знаешь, входя, найдешь ли там лениво жующих овец или мать, кормящую очередного ребенка, или выжженного солнцем турка, седлающего лошадь.

Кажется, здесь только прядут, рожают детей, доят коров, пасут овец, то есть ничем не отличаются бытом от Авраама, Исаака, Иакова, Сарры, Ревекки, Рахили… Разве что не помнят лестницы и обещаний Завета и позабыли, что Иаков боролся здесь с Богом, охромел в этой борьбе и стал Израилем. Сколько лет миновало, сколько веков утекло, как долго они жили? Рахиль умерла в сорок один год, по-нашему — совсем молодой, но она не ведала об этом, потому что не годами мерилась тогда жизнь, а откровениями, которые спрессовывали ее — то растягивая, то сжимая. Вокруг шумели стада и лежала вечная степь, даже дети от рабынь и жен росли, словно трава или деревья, и уходили в свой час, как уходят времена года, чтобы завтра смениться другими, а потом повториться снова. И так без конца.

Насколько же странными кажутся в соседстве с Харраном руины университета, крепости, астрологической башни! Настолько непривычны они глазу в вертикальной руинности рядом с осиным, текучим, пещерным, словно непрерывно лепимым детьми Авраамовым селом!

И по ним еще можно вспомнить Харран таким, как описывал его Томас Манн в «Иосифе и его братьях», с его воротами, обитыми серебром и охраняющими вход в город бронзовыми быками. Ничего этого нет, будто не было никогда, и трудно поверить воображению художника при виде этой вечной пастушеской жизни.

Никак не уйти из-под этого неба первого Завета, от этого старого театра бедного человеческого существования, которое во всякой стране хранится в особенных уголках золотого детства, напоминания душе о прародине, как «формула национального предания».

Вот до конца и ходишь в облаке детей, и даже когда дверцы машины захлопываются, они еще лепятся по стеклам.

Жизнь еще так первоначальна, что умозрение здесь кажется неуместно, а Бог прост и близок. О Нем здесь странно читать, но с Ним легко говорить. И ты уже не удивишься, когда в соседней Урфе, которая некогда звалась Эдессой, тебе покажут могилу праведного Иова, и не станешь вместе с библеистами думать о подлинности. Самою харранской землей будешь приготовлен к тому, что именно в этих пустынных горячих пространствах и возможно было трагическое и могущественное собеседование Бога и человека. Этим зноем и жаркой пылью, которую не остужает ветер, наполнены вызывающие слова Иова, уверенного в своей правде и потому звавшего Бога на суд: «Вот, я завел судебное дело: знаю, что буду прав» (Иов 13:18).

Он не выиграет этот суд, но и не проиграет его. И тебя опять поразит, когда ты спустишься из зноя дня в тесную прохладу пещеры, словно впервые услышанное сыновнее недоумение: «Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом, — и Ты губишь меня?…как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?» (Иов 10:8–9). И ранит детское, великое, беспомощное: «…вот, я лягу во прахе; завтра поищешь меня, и меня нет» (Иов 7:21). Это ведь эхо Авраамовых и Исааковых бесед, только в немыслимый час испытания: Ты создал меня, и как Ты будешь без меня? Иногда надо уехать так далеко, чтобы слуху возвратились чистота и свежесть и ты догадался, что Бог говорил «из бури» не для одного Иова в немыслимой глубине времен, а говорит сегодня, ставя на место твое горделивое технократическое сознание: «Давал ли ты когда… приказание утру и указывал ли заре место ее?..» (Иов 38:12).

Старая земля скоро научает относительности времени и условности всех исторических делений. В пламенеющей зноем Эдессе, разбегающейся по холмам тесными коридорами улиц и широкими дворами мечетей, ты откроешь не одного Иова. И не одни священные источники. Вдруг вполне равноправно вспомнится прекрасная повесть Леонида Леонова «Evgenia Ivanovna», которая лет тридцать назад так жадно читалась умным русским читателем, уставшим от «производственных романов», и где эта самая Эдесса развертывалась, как золотой свиток: «…здесь, на сравнительно тесном манеже, тысячелетья сряду все грудью сражалось со всем: юная европейская цивилизация с отступающей пустыней, Восток с Западом, хетты с хурритами, римские львы с персидскими львами, архиепископы с ересиархами, а могущественный Велиар со здешними, в поясах из древесных ветвей отшельниками, досаждавшими ему хуже летучей мошкары. Апостол Фома уходил отсюда на миссионерский подвиг, и три века спустя сам Ефрем Сирин в городских воротах с клиром встречал прах его, сторицей оплатившего свой минутный скептицизм… А в промежутках каратели Траяна дотла разрушат этот город, который восстановит Адриан, префект Макрин заколет здесь Каракаллу, чтобы самому пасть от меча сирийского юноши с еще более отвратительной судьбой, и, наконец, всемирно-историческая деятельность римских императоров в Малой Азии завершится пленением Валериана, со спины которого высокомерный Сапор станет отныне садиться на коня». Одна эта цитата и об одном только рядовом городе страшной своей плотностью великолепно отразит все напряжение истории этой земли.

Да и об Эдессе ли все это? А главное — ведь это здешний царь Авгарь V, еще за двести лет до пленения Валериана, до всех этих молодых кровожадностей, «состоял в переписке» (как выразился С. С. Аверинцев) с Иисусом Христом.

Больной проказой царь послал ко Христу своего архивария и художника Ананию с просьбой или пригласить Христа в Эдессу, или хоть сделать его портрет. И Христос, видя усердие Анании, умылся и послал бедному Авгарю плат со Своим отпечатавшимся Ликом, приложив извинительное письмо, что не может быть Сам, потому что Ему здесь предстоит исполнить то, для чего Он был призван. («Пречистаго Твоего Лика зрак изобразив, Авгарю верному послал еси, возжелавшему Тя видети, по Божеству херувима невидимаго», — как поет православная Церковь, вспоминая это событие.)