Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич - Страница 39

«Агнцы посреде волков»

Успеем! И даже в хаосе Никомедии, где весь город рвется нам помочь и не может, не найти ни следов императорского дворца, ни храмов, которые были здесь в изобилии. Все съело время. И мы кружим, кружим. Не может, не должно исчезнуть все. Хотя бы для того, чтобы мир не забыл тысячи никомидийских (в церковном поминовении) мучеников. Город ведь был столицей до Константина.

И мы нашли вполне читаемые руины храма с прекрасным баптистерием и могли поставить свечи, чтобы вспомнить невыносимое.

Последним до перенесения столицы в Константинополь здесь царствовал Диоклетиан. Всех остальных императоров и не вспомнишь, но этого знают все — так часто его имя в мученических актах и житиях страстотерпцев. Он властвовал двадцать лет и замучил целое человечество. Напрасно историки надеются оставить его в нашей памяти реформатором, экономистом. Это имя обречено.

В 303 году (за два года до смерти императора) вспыхнул Никомедийский дворец. Причины не обсуждались. Виновные были известны давно и наперед — христиане! И вот тут надо взять свой церковный календарь и не давать воли сердцу перед ужасом этого поминального перечисления: мученики Кодрат Никомидийский, Саторин, Руфин и проч. (тяжесть этого «и проч.» непередаваема); мученики Стратон, Филипп, Евтихиан и Киприан; священномученики Ермолай, Ермил и Ермократ Никомидийский; священномученик Анфим Никомидийский и с ним мученики Феофил, Дорофей, Мардоний, Мигдоний, Зинон, Домна дева и Евфимий; священномученики Феопомп Никомидийский и мученик Феон Волхв; и вот это немыслимое — мучеников 1003 Никомидийских; и уж совсем недоступное пониманию — 20 000 в Никомидии, в церкви сожженных, и прочих, там же, вне церкви пострадавших.

Они были ближе и принимали удар первыми и принимали его достойно.

Эта земля залита кровью. И не потому ли Константин и перенес столицу, что кровь проступала на стенах дворца и была несмываема? А здесь оставалось отныне место изгнания, темный город, выковавший сердце Юлиана Отступника.

И город поспешил изжить страшную память, постарался стереть следы и обмануть себя неведением. Но руины церкви или старого монастыря с остатками гробниц, где, может быть, почивали мощи мучеников, все стоят в стороне от дороги и от жилья, как, верно, стояли и прежде, молясь за сонм мучеников несчастного города, который в христианском сознании уже не будет знать иной памяти, кроме окровавленной.

Мы зажигаем свечи и стоим на коленях, благодаря огненный столп Господних свидетелей, которые были основанием нашей веры, трагической школой, подтверждавшей, что христиане посланы «яко агнцы посреде волков». Никомедийская страница больнее других, но она только страница в томосе мучеников Малой Азии, чей список открывали апостолы, возбуждая ненависть кесарей, которым всегда было мало только кесарева и хотелось Божьего, пока счет не переходил на тысячи и кровь не гасила костров, отрезвляя и самое жестокое сердце. Навсегда ли?

Когда глядишь в нашем последнем церковном календаре никомедийские даты, поневоле бежишь глазами по другим строкам. И скоро открываешь, что это печальное и гордое «соревнование» исповедников может выиграть только Россия 1920–1930 годов, чья армия мучеников обойдет Диоклетианову, ибо христианство, как в первые века, молодо и опасно для мертвых идей и по-прежнему готово к кресту и страданию.

Там, в бесконечном небе, они вместе — никомедийские, фиатирские, алапаевские, екатеринбургские… Наверное, сердце догадалось об этом раньше ума и догадалось там, на бедных руинах, почему и вглядывалось в эту землю не туристским взглядом, а болело своими вопросами домашней тревогой.

Аустерлицкое небо

Мы успели и в Софию! Успели увидеть напоследок золотое сияние, пригашенное пылью веков и оттого еще более благородное. Успели подойти под взгляд Богородицы и благословляющую руку Богомладенца. Проститься с отцами нашей Церкви, глядящими со сводов галереи, и обрадоваться смирению императоров Константина и Юстиниана, слагающих к Престолу Господню град и храм, как единственно спасительное соборное согласие, как вечную мечту выхваченного Спасителем из ада человечества, как дорогое указание еще предстоящего нам пути в Истине и жизни.

…Опять садилось солнце, и вся площадь между Софией и Голубой мечетью была по-кустодиевски провинциальна и снова вызывала в памяти Кострому или даже какой-нибудь Солигалич. Семьи пили чай на траве, играли дети, сладостная восточная музыка плакала в окружающих площадь кафе, старики на скамейках обсуждали проблемы мира, точно старики где-нибудь на площади Испании в Риме, в деревнях французской Бретани, немецком Бремене или вечерней Рязани. Им легко было сойтись в этот час под одним вечным небом с лампадой вечерней звезды. Как весело было бы затаптывать государственные границы и бегающим детям.

Что так потрясло князя Андрея в аустерлицком небе? Толстой не стал развивать свою великую мысль. Каждый увидит за ней свое. Я ложусь с турецкими детьми на траву и смотрю в этот наливающийся глубокой синевой полог между Софией и мечетью. И думаю вместе с князем Андреем, что подлинно «все обман и все пустое перед этим небом», потому что в нем нет границ. И оно все ждет, когда мы поднимем глаза от нищенского кошелька или банковских счетов, от карт генеральных штабов и газетных листов и увидим, что мы прошли горизонтальную человеческую историю и уже давно, как вангоговские узники, топчемся по кругу.

Дорога ведет вниз, если она не идет вверх. Ровного пути уже не будет. Он кружит в потреблении или вражде, в основе которой только потребление и желание пожить по своей воле, как в разбежавшихся славянских народах, продолжающих звать себя христианами.

История церкви, пусть и в беглом туристском переводе, учит мужеству и честности перед Жизнью. Когда дух предпочитает самообманный покой Истине, он неизбежно терпит поражение и несет ответственность за ослабление доверившегося человека.

Нам еще не хватает простоты сердца, чтобы говорить на языке покойного вечера. Но небо терпеливо, и оно ждет. И вдруг я с удивлением отмечаю, что опять вертятся на языке слова отца Сергия Булгакова, которыми я заканчивал рассказ о первой поездке: «Зовут. Пора идти».

Значит, тогдашний порыв был верен и только рос в душе. И значит — действительно зовут. И подлинно — пора!

Часть IX

Вторжение века сего…

Единое на потребу…

На этот раз ехать было тревожно. И не очень хотелось. Мы уже немного пришли в себя после того, как узнали, что поставленного нами в Мирах Ликийских в 2000 году Святителя Николая сняли с постамента на городской площади и перенесли к стене храма, уже отошли от первого потрясения. И хоть сердце болело, мы с самого начала знали, что гладкого пути нам никто не приготовил. Надо было жить дальше, продолжать освоение «нашей» Византии.

По газетным фотографиям мы видели, что изгнанный с площади Святитель все благословлял входящих в храм и не оставлял своей безмолвной проповеди. И значит, надо было, поперек нежеланию, побыть с ним, ободрить его и себя, убедиться, что родная земля Святителя не уступила его труда окончательному забвению и следы его служения не поглощены временем без возврата. Это нужно не ему, а нам самим.

Мир делает свою работу, исподволь опустошает слова, которыми вовеки стояла душа. Да и саму душу потихоньку ссылает в пустой лирический словарь, в резервацию музейного благочестия. Мы перестали бояться Божьего гнева и даже, стращая друг друга концом мира, про себя уверены, что это не более чем поэтический образ, что мы-то во всяком случае еще поживем. И поживем без усилия, которого требует Христос и которого требовал идущий по Его стопам Угодник Божий. Мы и Церковь готовы сделать местом потребления, духовной «поликлиникой», записываясь в зависимости от потребности к разным «врачам» и определив каждого по своим «кабинетам» — от слепоты, от глухоты, от сглаза… Забыв «единое на потребу» для нечаянного детского многобожия.