Конец означает начало - Роговин Вадим Захарович - Страница 56

В донесениях Шуленбурга в МИД от 9, 12 и 24 мая высказывалось предположение о том, что смена Молотова Сталиным на посту председателя Совета Народных Комиссаров вызвана стремлением исправить «недавние ошибки во внешней политике, которые привели к охлаждению сердечных германо-советских отношений, для создания и сохранения которых Сталин постоянно прилагал усилия, в то время как Молотов по собственной инициативе часто тратил время на упрямое обсуждение второстепенных вопросов». К этому Шуленбург прибавлял, что Сталин сумеет «использовать своё новое положение для того, чтобы принять личное участие в поддержании и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией», изменить «нынешнюю внешнюю политику, которая привела к ухудшению отношений с Германией» и «избежать конфликта с Германией, что демонстрируется поведением Советского правительства на протяжении последних нескольких недель, тоном советской прессы, которая освещает события, касающиеся Германии, а также соблюдением торгового соглашения, заключённого СССР с Германией» [715].

Конечно, противопоставление Шуленбургом «курса Сталина» «курсу Молотова» было лишено каких бы то ни было оснований. Молотов был всегда лишь покорным исполнителем замыслов Сталина и не предъявлял никаких претензий на проведение самостоятельной линии во внешней политике. Вместе с тем представляется близким к истине предположение Шуленбурга, что назначение 6 мая Сталина на высший правительственный пост мотивировалось его стремлением вступить в личные переговоры с Гитлером на «законных», «конституционных» основаниях. Учитывая это, дезинформаторы Геббельса и Риббентропа распространяли по всему миру слухи о предстоящей встрече Сталина с Гитлером, причём германской печати был отдан строгий приказ не сообщать об этих слухах и никак не комментировать их [716].

Что же касается зондирования Советским Союзом вопроса об «уступках» германским требованиям, то российский историк Вишлёв, изучая германские дипломатические архивы, установил: в фондах этих архивов не содержится никаких документов, исходящих от Советского правительства, в которых немцам делались бы предложения об уступках политического, военного, экономического, территориального характера либо намекалось бы на готовность СССР к таким уступкам [717]. Правда, между 18 и 20 июня советское руководство обратилось в Берлин с просьбой принять Молотова, но, как свидетельствует запись в дневнике Геббельса, оно «получило решительный отказ. Наивное предложение. Этим надо было заниматься полгода назад» [718]. Лишь в ночь на 22 июня в советское посольство в Берлине поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о желании Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха, чтобы «выслушать возможные претензии Германии». Как справедливо пишет тогдашний первый секретарь посольства в Германии В. Бережков, «фактически это был намёк на то, что советская сторона не только выслушает, но и удовлетворит германские требования» [719].

Хорошо осведомлённый о советско-германских отношениях Хильгер в своих воспоминаниях писал: «После побед Гитлера на Балканах Сталин не упускал никаких средств, чтобы сохранить у Гитлера хорошее к себе отношение, давал ему одно за другим новые доказательства своей доброй воли. Но на Гитлера эта политика умиротворения впечатления не произвела. Напротив, продолжающиеся усилия Сталина избежать конфликта он рассматривал как доказательство его слабости и страха перед военным столкновением с Германией» [720].

С удовлетворением были восприняты в Берлине и нелепые военно-стратегические меры вконец растерявшегося советского руководства — концентрация в приграничных районах крупных военных сил, не приводимых в состояние повышенной боевой готовности. По этому поводу Геббельс записал 16 июня в дневнике: «Русские сосредоточились прямо у границы — лучшего просто нельзя было и ожидать. Будь они рассеяны шире, то представляли бы большую опасность. У них в распоряжении 180—200 дивизий». По этому скоплению «мы и ударим из 10 тыс. стволов… Это будет удар величайшей силы. Такой, какого, пожалуй, ещё не было в истории» [721].

В самый канун войны, когда вся мировая печать писала о скором нападении Германии на СССР, Сталин неоднократно отвергал предложения Наркомата обороны и Генерального штаба об осуществлении заблаговременного разворачивания вооружённых сил и приведении их в готовность к отражению агрессии.

Характеризуя действия Сталина в период, непосредственно предшествовавший войне, известный советский историк и публицист Эрнст Генри (Б. И. Ростовский) писал: «Сталин накануне войны совершенно запутался, никого не слушал, никому не верил, только себе. И в решающий момент оказался банкротом… Выяснилось, что его рукой водил Гитлер. Несмотря на гигантский информационный и агентурный аппарат, который был в его распоряжении, аппарат, прекрасно сработавший в этот момент, несмотря на то, что его осведомителем оказался сам германский посол — неслыханный случай в дипломатической истории! — он был слеп как крот. Почему? Ответ перед глазами: Сталин думал, что Гитлер ведёт с ним игру, которая была привычна ему самому, в которой он всегда видел подлинное содержание всей политики — игру в обман и шантажирование другого. Он хотел сыграть с Гитлером, как до этого играл со своими противниками в большевистской партии. А Гитлер уже двигал танки к советской границе. Для фюрера речь шла уже не о том, чтобы обманывать и шантажировать, а о том, чтобы бить и бить».

Отмечая, что главным интеллектуальным качеством Сталина была хитрость, Ростовский писал, что «как раз хитрость часто мешает быть умным. Человек, который видит вокруг себя только то, что в нём самом, только хитрость, очень часто слеп, каким и оказался Сталин накануне войны. Не Макиавелли и не Борджиа он был, а потерявший голову политик, хитрец, которого перехитрили, игрок, которого переиграли. У этого человека под руками был невиданный репрессивный аппарат, в его абсолютном подчинении — 170-миллионный героический народ, но Сталин неспособен был к настоящему глубокому политическому анализу, в этом отношении он был второго сорта, и в критический момент он провалился» [722].

В мемуарах Хрущёв передавал рассказ Берии о том, как Сталин встретил начало войны. «Сначала он не хотел в это поверить и цеплялся за надежду, что это провокация, приказывал даже не открывать огня, надеялся на чудо, пытался спрятаться за собственные иллюзии. Затем военные доказали ему, что прятаться поздно, и ему пришлось поверить, что действительно началась война с Германией. Ему стали докладывать о победоносном продвижении гитлеровских войск. Тут-то открыто проявилось то, что он скрывал от всех,— его панический страх перед Гитлером. Сталин выглядел старым, пришибленным, растерянным. Членам Политбюро… он сказал: „Всё, чего добился Ленин и что он нам оставил, мы про… Всё погибло“. И, ничего не добавив, вышел из кабинета, уехал к себе на дачу, а потом некоторое время никого не принимал… Тогда члены Политбюро поехали вслед за ним и стали убеждать его, что ещё не всё потеряно, что у нас большая страна, мы можем собраться с силами и дать отпор врагу. Только после этого Сталин вернулся в Кремль и снова приступил к работе» [723]. Этот рассказ подтверждается словами Молотова в беседе с Чуевым: «Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я… Это было на второй или третий день [войны]. Он сказал: „Прос…ли“» [724].

Мир был ввергнут во вторую мировую войну. Вооружённая борьба развернулась на территории 40 стран. Формально нейтральными оставались только 6 государств. В войну вступило 72 государства с населением 1 млрд 700 млн человек, т. е. около 80 % землян в то время. В армии и флоты было мобилизовано 110 млн человек.

Если во всех войнах XVII века погибло 3 млн человек, XVIII века — 5,5 млн, XIX века — 16 млн человек, то за шесть лет второй мировой войны смерть унесла примерно 55 млн человеческих жизней, в том числе 17 млн — на фронтах. Приблизительно 35 млн человек были ранены и почти 25 млн из них остались на всю жизнь инвалидами [725].