Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович - Страница 85

Получив очередное категорическое предписание немедленно прибыть в Москву, Раскольников в апреле 1938 года выехал из Софии. Ещё до пересечения советской границы он узнал из иностранных газет, что сталинская клика поторопилась, объявив о снятии его с должности посла. Из этого ему стало окончательно ясно: все предложения о возвращении в Москву были попыткой заманить его в Советский Союз для ликвидации. Раскольников прервал свой маршрут и отправился во Францию. Объясняя позднее этот поступок, он писал: «Над порталом Собора Парижской Богоматери среди других скульптурных изображений возвышается статуя святого Дениса, который смиренно несёт в руках собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях» [825].

На протяжении нескольких месяцев Раскольников проживал в Париже, не занимаясь никакой политической деятельностью и не выступая в печати. 12 декабря он был приглашен на приём послом СССР во Франции Сурицем, который заверил его: советское правительство не имеет к нему никаких претензий, помимо «самовольного пребывания за границей», и поэтому он без всяких опасений может отправляться в СССР. Однако Раскольникову было хорошо известно, что даже согласно официальному указу «Об объявлении вне закона граждан СССР за границей… отказавшихся вернуться в СССР», «самовольное пребывание за границей» приравнивается к измене Родине.

Тем не менее Раскольников продолжал испытывать колебания в вопросе о возвращении в Советский Союз и даже направил 18 декабря 1938 года Сталину униженное и льстивое письмо, в котором, в частности, говорилось: «Дорогой Иосиф Виссарионович! После смерти товарища Ленина мне стало ясно, что единственным человеком, способным продолжить его дело, являетесь Вы. Я сразу и безошибочно пошёл за Вами, искренне веря в Ваши качества политического вождя и не на страх, а на совесть разделяя и поддерживая Вашу партийную линию» [826].

В июле 1939 года Раскольников узнал, что Верховный Суд СССР объявил его вне закона за «переход в лагерь врагов народа». 26 июля он передал в зарубежную печать статью «Как меня сделали врагом народа», в которой писал: «Объявление меня вне закона продиктовано слепой яростью на человека, который отказался безропотно сложить свою голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь, свободу и честь» [827].

В августе 1939 года было опубликовано открытое письмо Раскольникова Сталину. В конце августа Раскольников, находясь в Ницце, заболел воспалением лёгких и 12 сентября скончался.

В отличие от других невозвращенцев, Раскольников был посмертно реабилитирован — во время второй волны разоблачений сталинских преступлений, поднявшейся после XXII съезда КПСС. 10 июля 1963 года пленум Верховного суда СССР отменил постановление по его делу «за отсутствием в его действиях состава преступления». Вскоре Раскольников был восстановлен в партии.

В декабре 1963 года журнал «Вопросы истории» опубликовал статью В. С. Зайцева «Герой Октября и гражданской войны», где говорилось, что Раскольников до последних дней своей жизни «оставался большевиком, ленинцем, гражданином Советского Союза» [828]. Вслед за этим был выпущен сборник воспоминаний и рассказов Раскольникова «На боевых постах». Вдова и дочь Раскольникова были радушно приняты в Советском Союзе. Обсуждался вопрос о возвращении праха Раскольникова на родину и перезахоронении его в Кронштадте.

Однако начавшаяся в 1965 году кампания ресталинизации не могла обойти Раскольникова. Для сталинистов был неприемлем сам прецедент возвращения доброго имени «невозвращенцу». Инициативу вторичного опорочивания Раскольникова взял на себя заведующий отделом науки и учебных заведений ЦК Трапезников, который в сентябре 1965 года на представительном совещании, используя оголтелую сталинистскую лексику, заявил: «В идейном отношении Раскольников был всегда активным троцкистом [829]. Сбратавшись с белогвардейцами, фашистской мразью, этот отщепенец стал оплёвывать всё, что было добыто и утверждено потом и кровью советских людей, очернять великое знамя ленинизма и восхвалять троцкизм. Только безответственные люди могли дезертирство Раскольникова, его бегство из Советского Союза расценивать как подвиг» [830].

Аналогичные суждения содержались в статье пяти официозных историков «За ленинскую партийность в освещении истории КПСС», знаменовавшей отход даже от тех скромных разоблачений сталинских преступлений, которые появились в первое послесталинское десятилетие. В этой статье Раскольникову был уделён следующий директивный абзац: «Никак нельзя, как это делают некоторые историки, относить к числу истинных ленинцев тех, кто на деле выступал против ленинизма, участвовал во фракционной борьбе… например, таких, как Ф. Ф. Раскольников, который перебежал в стан врагов и клеветал на партию и Советское государство» [831].

*

«Невозвращенство» и эмиграция представляли для большевиков 30-х годов намного более трудную проблему, чем для советских диссидентов 70—80-х годов,— не только потому, что в 30-е годы каждый невозвращенец ясно понимал, что ему угрожает гибель от заграничных ищеек НКВД, и не только из-за системы заложничества, получившей в то время в Советском Союзе статус закона. Если диссиденты недавнего прошлого отвергали всю советскую систему и открыто ориентировались на Запад, то большевики в своей подавляющей части сохраняли свою враждебность к капиталистическому строю и верность коммунистическим идеалам. Поэтому ожидать радушного приёма на Западе им не приходилось.

Характеризуя отличие невозвращенцев 1937 года от невозвращенцев прежних лет, журнал «Социалистический вестник» писал: «Тогда „не возвращались“ главным образом беспартийные „спецы“, готовые на небезвыгодных для них условиях служить до поры до времени большевистскому правительству, но внутренне не только этому правительству, но революции вообще совершенно чуждые, либо „политические“ деятели такого типа, как Беседовский, Дмитриевский, Агабеков, дальнейшая авантюристическая „карьера“ которых слишком явно доказывает отсутствие у них какой бы то ни было интимной связи не только с большевизмом, но с рабочим движением и социализмом вообще… Теперь, наоборот, от Сталина начинают бежать… люди, в которых сомнения долгие годы боролись со старой верой, которые с насилием над собой продолжали… подчас стиснув зубы, делать дело, порученное им сталинской диктатурой „от имени революции“,— пока не наступил момент, когда уже не осталось места никаким сомнениям и иллюзиям и пришлось волей-неволей сказать: не могу, дальше ни шагу!.. Их „бегство“ является поэтому одним из ярчайших симптомов всё возрастающего и обостряющегося разрыва между „сталинизмом“ и миром революции, пролетариата, социализма».

Отмечая, что эти люди имели возможность сбросить сталинское ярмо, поскольку они находились по служебным обязанностям за границей, журнал подчёркивал: «Можно ли сомневаться, что их настроения отражают настроения сотен их сотоварищей… которые прошли ту же школу революции, что и они, но которые под угрозой револьвера, приставленного к их затылку сталинской диктатурой, вынуждены и сейчас не только петь ей осанну, но по её приказу истреблять своих же друзей и единомышленников» [832].

Из пятерых невозвращенцев четверо (все, кроме Раскольникова) обратили свои взгляды к Троцкому, хотя в обстановке тех лет это был далеко не самый «удобный» выход для эмигранта из СССР.

Все эти люди дали глубокий и яркий анализ событий в СССР. Судя по их книгам и статьям, можно представить, какой гигантский интеллектуальный потенциал советского народа был загублен в годы великой чистки.

Из выступлений невозвращенцев Сталин получал всё новые подтверждения того, что старые большевики глубоко враждебны ему и его «социализму». Это укрепляло его в мысли о том, что, пока живы первые поколения большевиков, сохраняется угроза утраты им своей абсолютной власти. Ещё больший страх у Сталина вызывала активная деятельность Троцкого, дававшего действенный отпор московским фальсификациям и подлогам.