Партия расстрелянных - Роговин Вадим Захарович - Страница 8

Конечно, Енукидзе не устраивал заговоров и не готовил террористических актов. «Он просто поднял поседевшую голову с ужасом и отчаянием… Енукидзе попробовал остановить руку, занесённую над головами старых большевиков. Этого оказалось достаточно». Но Енукидзе не сдался и после своего ареста. Он отказался дать какие-либо показания, которые позволили бы включить его в число подсудимых показательного процесса. «Подсудимый без добровольных признаний — не подсудимый. Енукидзе был расстрелян без суда — как „предатель и враг народа“ [58]».

Замечая, что «Ежов без труда подвел под маузер всех, на кого пальцем указал Сталин», Троцкий писал: «Енукидзе оказался одним из последних. В его лице старое поколение большевиков сошло со сцены, по крайней мере, без самоунижения» [59].

Признательных показаний не удалось, по-видимому, добиться и от бывших грузинских оппозиционеров, прежде всего Мдивани, о «преступлениях» которого упоминалось ещё на процессе Радека— Пятакова. Эти люди, чья борьба со Сталиным по вопросам национальной политики началась в 1922 году, примкнули в дальнейшем к левой оппозиции и после её разгрома были направлены в ссылку. Из них лишь Коте Цинцадзе остался непримиримым до самого конца и, отказавшись выступить с капитулянтским заявлением, умер в Сибири от тяжёлой болезни. Мдивани, Окуджава и другие капитулировали в 1929 году и в награду за это были возвращены на ответственные посты. Об их политических настроениях в 30-е годы свидетельствовало выступление Берии, который озлобленно писал, что Мдивани и его товарищи «болтали о якобы „невыносимом режиме“, ‹…› о применении каких-то „чекистских“ методов, о том, что положение трудящихся в Грузии якобы ухудшается» [60].

9 июля 1937 года Верховный суд Грузии в однодневном закрытом заседании рассмотрел дело семи подсудимых, включая Мдивани и Окуджаву, и приговорил их к расстрелу по ставшим уже привычными обвинениям в «шпионской, вредительской и диверсионной работе» и подготовке террористических актов.

Комментируя итоги тбилисского процесса, Л. Седов писал: «Старые грузинские революционеры в противоположность многим из своих бывших московских друзей не дали себя сломить… Кроме того, Сталин, вероятно, надеется при помощи закрытых „судов“ укрепить подорванную исходом московских процессов инквизиторскую технику добычи признаний. Будущих подсудимых поставят перед альтернативой: тайный суд с непременным расстрелом или ложные признания с надеждой на радековский „шанс“» [61].

Из видных грузинских оппозиционеров уцелеть удалось одному Кавтарадзе, прошедшему в застенках НКВД через пытки и инсценировки расстрела, но в 1939 году освобождённому по личному приказу Сталина и даже возвращённому на руководящую работу. Случай с Кавтарадзе был единственным случаем «прощения» Сталиным бывшего активного оппозиционера. Тем не менее уже в послевоенное время, когда Кавтарадзе находился на посту заместителя министра иностранных дел, Сталин на одном из правительственных приёмов неожиданно отозвал его в сторону и угрожающе сказал: «А всё-таки вы хотели меня убить» [62].

НКВД намеревался сфабриковать открытый процесс над «резервным центром правых», куда планировалось включить бывших участников групп Сырцова — Ломинадзе, Рютина и А. П. Смирнова — Эйсмонта [63]. Однако эти лица, чьи имена упоминались на процессе «право-троцкистского блока», отказались признать себя виновными и были расстреляны по приговорам закрытых судов. Такой суд над Сырцовым произошёл в сентябре 1937 года, над А. П. Смирновым (именовавшимся на процессе «право-троцкистского блока» членом «центра» правых) — в феврале 1938 года.

Наибольшие трудности для организаторов процесса представляло вымогательство признаний у пяти главных подсудимых, присутствие которых на суде Сталин считал обязательным (Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский и Розенгольц). Все они несколько месяцев до ареста жили с сознанием его неминуемости. По свидетельству Бармина, когда он в начале 1937 года беседовал с Крестинским, ещё остававшимся первым заместителем наркома иностранных дел, тот находился в столь угнетённом состоянии, что «с видимым усилием пытался отвечать на деловые вопросы, но сейчас же забывал о них… Ощущение обречённости Крестинского меня не покидало во время этого разговора» [64].

В марте 1937 года Сталин заявил Крестинскому, что человеку, находившемуся в прошлом в оппозиции, неудобно оставаться на таком посту, где приходится вступать в частые контакты с иностранцами. Крестинский был переведён в Наркомат юстиции и, проработав там два месяца, был арестован [65].

До состояния предельной деморализованности был доведён и Розенгольц, который до своего ареста упорно добивался встречи со Сталиным, желая убедить его в своей невиновности. На процессе это его стремление было истолковано таким образом, будто на этой встрече он намеревался убить Сталина.

По-видимому, особую сложность для устроителей процесса представляло получение признательных показаний от Раковского — старейшего деятеля революционного движения и личного друга Троцкого на протяжении трёх десятков лет. Перебрасываемый с 1928 года всё в более тяжёлые условия ссылки, Раковский капитулировал позже других лидеров оппозиции. Вслед за этим открылась полоса его глубокого политического падения. После своего восстановления в партии в ноябре 1935 года он направил Сталину унизительное письмо следующего содержания:

«Я узнал вчера о моём обратном принятии в партию и вчера же я получил свой партийный билет.

Это было для меня большим и радостным событием.

Позвольте мне по этому случаю выразить Вам свою горячую благодарность и свою глубокую признательность.

Даю Вам заверение, дорогой Иосиф Виссарионович, как вождю нашей великой партии и как старому боевому товарищу, что я применю все мои силы и способности, чтобы оправдать Ваше доверие и доверие ЦК.

С большевистским приветом. Искренне Вам преданный Х. Раковский» [66].

В дни первого московского процесса Раковский выступил с позорной статьёй, требующей расстрела для подсудимых [67].

Арестованный в январе 1937 года, Раковский представил обширные письменные показания о мотивах, побудивших его к оппозиционной деятельности. В них он, в частности, указывал, что пришёл к выводу о перерождении пролетарской диктатуры в СССР. «Оставаясь социалистической в своей основе, поскольку земля и другие орудия и средства производства являются общественным достоянием,— писал он,— пролетарская диктатура превратилась в государство сословное. Служебное сословие подменило пролетариат и трудящиеся массы (как носителей власти.— В. Р.)» [68].

Разумеется, следствию требовались не эти показания, фактически обличающие сталинский режим, а такие, которые бы политически компрометировали оппозицию. Показания такого рода Раковский стал давать лишь после нескольких месяцев заключения. О причинах этого он попытался осторожно рассказать на процессе. «Я помню и никогда этого не забуду, пока буду жив,— говорил он,— то обстоятельство, которое меня окончательно толкнуло на путь показаний. Во время одного из следствий я узнал, ‹…› что разразилась японская агрессия против Китая, против китайского народа, я узнал относительно неприкрытой агрессии Германии и Италии против испанского народа. Я узнал относительно лихорадочных приготовлений всех фашистских государств для развязывания мировой войны. То, что читатель обыкновенно вычитывает каждый день по маленьким дозам в телеграммах, я это получил сразу в крупной, массивной дозе. Это на меня подействовало потрясающим образом… Я считал, что отныне моя обязанность — помочь в этой борьбе против агрессора, ‹…› и я заявил следователю, что с завтрашнего дня я начну давать полные и исчерпывающие показания» [69].

Разумеется, следствие не ограничивалось подобной игрой на грозящей Советскому Союзу военной опасности и другими изощрёнными идеологическими и психологическими приёмами.

Большинство следователей, готовивших данный процесс, были арестованы в 1938 году. На допросах они сообщили, что показания обвиняемых были получены в результате обещаний Ежова сохранить им жизнь, а также зверских истязаний и издевательств. В 1956 году бывшая начальница санчасти Лефортовской тюрьмы Розенблюм рассказала, что во время следствия Крестинского доставили с допроса в санчасть в бессознательном состоянии: он был тяжело избит, вся его спина представляла сплошную рану [70].