Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович - Страница 24

Уже 2 декабря Сталин затребовал от ленинградских чекистов сведения о подпольной деятельности бывших членов зиновьевской оппозиции. Ему было доложено агентурное дело «Свояки», само название которого свидетельствовало о поиске связей между «троцкистами» и «зиновьевцами» (свояками были Троцкий и Каменев). В деле находились ордера на арест нескольких бывших оппозиционеров, выписанные ещё в октябре. Однако эти люди оставались на свободе, поскольку Киров не санкционировал их арест (в то время аресты членов партии по политическим обвинениям могли производиться только с санкции партийных органов).

В агентурной разработке «Свояки» значились все будущие сопроцессники Николаева. Трое из них были арестованы уже 2 декабря. В тот же день ленинградским аппаратчикам было приказано составить списки всех бывших оппозиционеров.

Хрущёв, находившийся в то время в Ленинграде во главе московской делегации, вспоминал: «уже там им сказали, что Николаев не то был исключён из партии, не то имел взыскание за участие в троцкистской оппозиции, так что поэтому — это дело рук троцкистов. По-видимому, они организовали убийство» [164].

Комиссии, расследовавшие «кировское дело», не обнаружили никаких данных о принадлежности Николаева к «троцкистской» или «зиновьевской» оппозиции. Было установлено лишь, что Николаев встречался с некоторыми бывшими оппозиционерами, значившимися в разработке «Свояки».

Спустя три дня после убийства Сталин приказал заменить ленинградских следователей новой следственной группой во главе с заместителем наркома внутренних дел Аграновым, имевшим богатый опыт фабрикации фальсифицированных дел и процессов. Все сотрудники этой группы, за исключением Л. Шейнина (будущего популярного писателя детективного жанра) и чекиста Люшкова, сбежавшего в 1938 году в Японию, были расстреляны в 1937 году.

Контроль над следствием был поручен Ежову. Ягода и его помощники, привыкшие к тому, что их деятельность контролируется и направляется исключительно самим Сталиным, на первых порах пытались противиться участию Ежова в следствии. Тогда, по свидетельству Ежова, «пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьём“» [165].

Группа Агранова с самого начала стремилась добиться от Николаева показаний о совершении им убийства по указанию подпольной зиновьевской группы. 4 декабря Агранов в донесении Сталину сообщал, что его агентам, посаженным в камеру Николаева, удалось выяснить, что «лучшими друзьями» последнего были «троцкисты» Котолынов и Шатский. Однако, как доносил далее Агранов, Николаев на допросах держится крайне упорно, категорически отрицает участие троцкистов и зиновьевцев в террористическом акте и соглашается лишь признать, что на его решение повлияли разговоры с «троцкистами», которых он, однако, знал «не как членов группировки, а индивидуально» [166].

Сознательное смешение — даже в служебном донесении — «зиновьевцев» с «троцкистами» —свидетельствует о том, что Агранов понимал, в каком направлении, по замыслу Сталина, должно двигаться следствие.

Лишь 13 декабря от Николаева удалось добиться показаний о том, что он «должен был изобразить убийство Кирова как единоличный акт, чтобы скрыть участие в нём зиновьевской группы». Спустя ещё неделю в показаниях Николаева появилась новая версия: «Когда я стрелял в Кирова, я рассуждал так: наш выстрел должен явиться сигналом к взрыву, к выступлению внутри страны против ВКП(б) и Советской власти» [167] (курсив мой.— В. Р.).

Как сообщил в 50-х годах бывший сотрудник НКВД, приставленный к Николаеву в камере, убийца согласился дать показания о своей принадлежности к организации «зиновьевцев» только после обещания следователей сохранить ему за это жизнь.

17 декабря в печати появилось сообщение: Киров убит «рукой злодея-убийцы, подосланного агентами классовых врагов, подлыми подонками бывшей зиновьевской антипартийной группы» [168]. С этого момента, послужившего сигналом для развязывания террора против бывших участников левой оппозиции, начался новый поединок между Сталиным и Троцким, без анализа которого невозможно понять логику последующих «дел» и процессов.

В этом поединке на стороне Сталина была безграничная власть над всеми арестованными. К тому же в его распоряжении находилась вся советская и зарубежная официальная коммунистическая печать, подхватывавшая и разносившая на весь мир нужные ему версии убийства. На стороне Троцкого была сила логики и аргументов, вскрывавших беспримерные фальсификации, на которых строились сталинские версии.

В дальнейшем изложении, освещая события, последовавшие за убийством Кирова, мы будем сопоставлять как официальную советскую информацию тех лет, так и результаты позднейших расследований с комментариями Троцкого по поводу сообщений советской печати.

XII

Начало расправы над «зиновьевцами»

Почему Сталин избрал первым объектом расправы не «троцкистов», а «зиновьевцев»? Это объяснялось, на наш взгляд, двумя обстоятельствами. Во-первых, Киров работал в Ленинграде — городе, партийная организация которого в середине 20-х годов почти целиком состояла из сторонников «новой оппозиции». Во-вторых, «зиновьевцы» и прежде всего их лидеры после разгрома объединённой оппозиции в 1927 году проявили намного большую готовность к отречениям и покаяниям, чем основная часть «троцкистов».

Только в январе — феврале 1935 года в Ленинграде было арестовано 843 члена бывшей «новой», или «ленинградской оппозиции». Многие из них до этого времени прошли уже не один круг репрессий. Так, Я. С. Цейтлин — в прошлом секретарь ЦК комсомола — был в начале 1933 года арестован и исключён из партии как организатор подпольной троцкистско-зиновьевской группы. На следствии единственным своим проступком Цейтлин признал тот факт, что он не передал в контрольную комиссию, а уничтожил «подсунутый ему неизвестным лицом старый документ (письмо Троцкого о лишении его гражданства СССР)». 17 июня 1933 года Партколлегия ЦКК восстановила Цейтлина в партии. Ежов в записке Кагановичу опротестовал это решение, ссылаясь на то, что Цейтлин был осуждён коллегией ОГПУ к ссылке. 27 августа Президиум ЦКК отменил постановление Партколлегии и исключил Цейтлина из партии. В августе 1934 года он снова был восстановлен — на этот раз кандидатом в члены ВКП(б). 8 декабря Цейтлин успешно прошёл проверку районной комиссии по чистке партии, а буквально на следующий день был арестован и исключён из партии «как контрреволюционер» [169].

16 декабря очередь дошла до Зиновьева и Каменева. После возвращения из второй ссылки они вели себя крайне осторожно. У Зиновьева сохранялась надежда, что Сталин привлечёт его и Каменева на «настоящую» работу, на которой они помогли бы исправить ошибки, улучшить партийный режим и т. д. [170] Каменев смотрел на своё положение более трезво, хотя он и был выдвинут в 1934 году на ряд ответственных постов. Постановлением Политбюро от 4 мая он был утверждён директором Института литературы им. Горького, а постановлением ЦК от 1 сентября — членом правления и президиума Союза советских писателей. Инициатором этих назначений был Горький, который, по свидетельству Бухарина, хотел видеть Каменева «лидером советской литературы» [171]. Об этом было известно в литературных кругах, где предполагалось, что Каменев выступит с докладом на съезде писателей и что ему вообще на этом съезде будет принадлежать ведущая роль. Такого, правда, не произошло, но Каменев действительно связал свои интересы всецело с художественной литературой и литературоведением. К. Чуковский вспоминал, что Каменев «с утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского дома, будущего журнала и проч… Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время, как литератор, он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура „Былого и дум“ стоят на довольно высоком уровне» [172].

Вместе с тем Каменев стремился «не высовываться» даже в той ограниченной сфере, в которую был допущен. Когда Бухарин предложил ему «как намечаемому главе литературы» вести литературный отдел «Известий» и выразил готовность поговорить об этом со Сталиным, Каменев ответил: «Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени» [173].