Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович - Страница 67

Ещё более любопытна история «редактуры» Сталиным пьесы А. Афиногенова «Ложь», принятой в 1932 году к постановке несколькими московскими театрами, но не утверждённой цензурой. В этой пьесе драматург, видевший свою задачу в разоблачении «замаскированных троцкистов», тем не менее не впадал в карикатуру, а пытался объективно представить позиции противостоящих в пьесе сил и тем самым, говоря языком того времени, «предоставлял трибуну врагу». Пьеса рассказывала о нелегальных собраниях оппозиционеров, на которых обсуждалось положение в стране, раскрывала царившую в советском обществе обстановку страха, подозрительности, слежки, доносов. Один из её главных героев Накатов пытался открыть глаза окружающим на попрание большевистских традиций и находил понимание у главной героини пьесы — молодой работницы Нины.

Считая, что пьеса в конечном счёте служит утверждению «генеральной линии», Афиногенов во время встречи со Сталиным осенью 1932 года попросил его ознакомиться с пьесой и получил на это согласие. Посылая спустя полгода Сталину доработанную рукопись, Афиногенов писал, что будет рад каждому указанию «дорогого Иосифа Виссарионовича», «каждой пометке на полях» [584]. Сталин «проработал» рукопись с огромным вниманием, испещрив её не только замечаниями, но и правкой. Уже на первых страницах он отметил фразу о том, что Накатов состоял в оппозиции и за это «с больших вождей снят и направлен на проволочно-гвоздильный завод заместителем директора» [585]. Спустя несколько страниц Сталин вычеркнул монолог Накатова, обращённый к Нине и явно свидетельствовавший о его «троцкистских» взглядах: «Мы становились большевиками в непрестанной борьбе с могучими противниками… А вы растете на готовых лозунгах. Вам предложено — либо верить на слово, либо молчать. Единственным вашим багажом становятся истины, усвоенные в порядке директивы… Предписано считать их правдой. А что, если это не так? Что, если „правда“, которой ты веришь,— есть ложь в основании своем? И ты споришь… о конечной неправде — не видя того, что вся страна лжет и обманывает — ибо сама она обманута» [586].

Далее Сталин вычеркнул большой монолог Нины, написав на полях рукописи: «К чему эта унылая и нудная тарабарщина?» Этот монолог свидетельствовал о том, что «троцкистские» идеи находили отклик у тогдашней молодежи: «У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве, когда трамвай задавит женщину,— выругаемся — вот опять задержка движения. Двойная жизнь… Сами себя успокаиваем — такая, мол, жизнь и нужна нам, мы — новые, мы — хорошие. Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем — и всё напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись „обязателен к приему по золотому курсу“. Никто этот рубль в Торгсин не несёт. Так и все наши лозунги — на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений — вчера был вождь, и все перед ним кадили, а завтра сняли его и никто ему руки не подаёт. Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние — как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся… Мы ходим на демонстрации столько лет и вам верим много лет — но всё это не прочно. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией — сегодня линия, завтра уклон (выделенные слова Сталин подчеркнул.— В Р.). А я устала так жить, я хотела бы сама во всём разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции,— я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда. А теперь мы на глиняных ногах от того, что твёрдым быть сейчас легко, раз партия в стране одна и партия эта — железная сила. За её спиной мы и прячемся… А врем мы и обманываем и подличаем и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а, может быть, даже хуже» [587].

Особое недовольство Сталина вызвал кульминационный эпизод пьесы, в котором заместитель наркома Рядовой, давний товарищ Накатова, после спора с ним собирался информировать «органы» о его настроениях, а возмущённая этим Нина стреляла в Рядового. Трижды перечеркнув эту «террористическую» сцену, Сталин написал: «Советую переделать всё остальное и обойтись без выстрела Нины и его последствий» [588].

Разумеется, в пьесе Афиногенова были и филиппики «положительных героев» против Накатова, и выспренные славословия в адрес Сталина, который «ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся». Однако все они перекрывались суждениями Накатова о «системе магометанского (Сталин заменил это слово на «приказного») социализма», о «верхах», которые воспитывают «янычар, готовых броситься на любого, кто усомнится в правильности линии» и т. д. [589]

В «заключении» Сталина по поводу пьесы недвусмысленно резюмировалось, что «пускать пьесу в таком виде нельзя» [590].

Посчитавший, что переделка пьесы в духе замечаний Сталина позволит ей увидеть свет, Афиногенов создал новый вариант и направил его Сталину, заодно попросив посмотреть результаты работы над пьесой в московских театрах. Уже на следующий день на этом письме появилась резолюция Сталина: «T. Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной» [591]. После этого автор вынужден был обратиться к театрам с просьбой снять пьесу с постановки.

Не меньшее внимание, чем художественной литературе, Сталин уделял положению в области философии. В октябре 1930 года состоялось заседание президиума Комакадемии, на котором обсуждался вопрос «О разногласиях на философском фронте». Оно свелось к проработке академика А. М. Деборина, ответственного редактора ведущего философского журнала «Под знаменем марксизма». Особое рвение в критике Деборина и его учеников, известных философов Карева, Стэна, Луппола проявили наиболее рьяные сталинисты, как «старые» (Ярославский), так и «молодые» (Митин).

Вскоре к Деборину обратился заведующий культпросветотделом ЦК Стецкий, заявивший, что отныне требуется утвердить один авторитет во всех областях научного знания, в том числе в философии — авторитет Сталина. Вскоре после этого Деборина посетили молодые философы Митин, Юдин и Ральцевич и предъявили ему требование: он должен публично выступить с осуждением своих учеников и провозгласить Сталина великим философом. Отлично понимая, чем он рискует, Деборин категорически отказался пойти на сделку со своей научной совестью и выполнить этот ультиматум.

После этого Сталин решил сам вмешаться в философские споры. Он принял участие в заседании бюро партийной ячейки Института Красной профессуры и выступил там с речью, в которой предписал осуществить погром во всех общественных науках, «разворошить и перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Всё, что написано деборинской группой,— разбить. Стэна, Карева вышибить можно… Деборин, по-моему, безнадежный человек, однако в редакции его надо оставить, чтобы было кого бить» [592].

Эти установки Сталин закрепил в ответах на вопросы участников заседания. На вопрос: «Надо ли связывать борьбу в теории с политическими уклонами?» он ответил: «Не только можно, но и обязательно нужно». Отвечая на вопрос: «На чём следует сосредоточить свое внимание институту в философской области?» Сталин заявил: «Бить — главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били. Гегель — для деборинцев — икона. Плеханова надо разоблачить. Он всегда свысока относился к Ленину. И у Энгельса не всё правильно. В его замечаниях об Эрфуртской программе есть местечко насчёт врастания в социализм. Это пытался использовать Бухарин. Не беда, если где-то в своей работе заденем Энгельса» [593].

Эти указания были закреплены организационными выводами. 26 января 1931 г. было опубликовано постановление ЦК «О журнале „Под знаменем марксизма“», в которой группа Деборина обвинялась в отрыве философии от политики и в скатывании «в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевистствующего идеализма» [594]. В этом придуманном Сталиным определении слово «меньшевистствующий» намекало на то, что Деборин до революции был меньшевиком, а слово «идеализм» — на его позитивное отношение к гегелевской философии.