Власть и оппозиции - Роговин Вадим Захарович - Страница 26

Во втором разделе «Куда растёт фракционная деятельность т. Бухарина» утверждения о бюрократизации партии, отсутствии внутрипартийной демократии и т. д. квалифицировались как переход на позицию Троцкого, демонстрирующий «всю глубину падения т. Бухарина» [208].

Резолюцию «По внутрипартийным делам» было решено передать на рассмотрение предстоящего пленума ЦК и разослать в республиканские и губернские партийные комитеты. После принятия этой резолюции Бухарин и Томский вновь заявили о своей отставке, что дало спустя несколько месяцев основание апрельскому пленуму ЦК обвинить их в нежелании подчиниться решениям Политбюро, требовавшим от них отказа от политики отставок.

«Тройка» оказалась обречённой на то, чтобы ждать своего окончательного «разгрома» на очередном пленуме ЦК, в преддверии которого развернулась новая кампания по критике «правого уклона». Если раньше эта критика носила безличный характер, то теперь местные партийные конференции стали выносить решения с резким осуждением Бухарина, Рыкова и Томского (пока ещё без публикации этих решений в печати).

Удар персонально по Бухарину был дополнен решением Президиума ИККИ от 9 марта, в котором ему выражалось политическое недоверие и содержалась просьба к Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении его от работы в Коминтерне.

О создании гнетущей атмосферы вокруг бухаринской группы свидетельствует заявление члена ЦКК М. И. Ульяновой, направленное апрельскому пленуму ЦК и ЦКК. Ульянова, не имевшая возможности из-за болезни присутствовать на пленуме, напоминала в этом письме о ленинском «завещании» и содержавшейся в нем мысли о том, что «не одна из личностей, а только коллегиальная работа может обеспечить правильное руководство и единство партии». Ульянова подчеркивала, что дискредитация трёх крупнейших деятелей партии, которая приведет раньше или позже к их выводу из Политбюро, «является угрозой этому коллективному руководству». Напоминая предупреждения Ленина о «возможностях раскола сверху», она замечала, что в случае «проработки» и отсечения трёх членов Политбюро «в партии неизбежно сократятся возможности для проявления критической мысли: слишком легко всякая самокритика и критика партийных органов и должностных лиц превращается в „уклоны“». Наконец, Ульянова обращала внимание на несоответствие между официальной оптимистической информацией о положении в стране и тревожными письмами с мест, сообщавшими о нарушениях законности в деревне, ухудшающемся продовольственном положении в городах и т. д. «Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского и Бухарина, что они ставят перед партией эти большие вопросы, а не замалчивают их,— писала Ульянова.— Поэтому… я прошу довести до сведения Пленума, что я голосую против вывода этих троих товарищей или кого-либо из них порознь из Политбюро, против их осуждения и дискредитации» [209]. Однако это письмо на пленуме не было оглашено, а было возвращено Ульяновой председательствующим Рудзутаком под предлогом того, что в проекте резолюции пленума не содержалось предложений о выводе Рыкова, Бухарина и Томского из Политбюро.

Объединённый пленум ЦК и ЦКК открылся 16 апреля. Тон беззастенчивой травле «правых» был задан докладом «О внутрипартийных разногласиях», с которым выступил главный помощник Сталина по «борьбе с оппозициями» Ярославский. Этот тон был с особым рвением поддержан молодыми, рвущимися к власти сталинцами, например, Ждановым, который недвусмысленно предупреждал бухаринцев: «Мы разделались с троцкистами, партия в целом разделается с вами, если вы не подчинитесь и не признаете ошибки» [210].

Однако Бухарин, Рыков и Томский отказались от публичного покаяния. Они вновь протестовали против обвинений во фракционности, напоминая, что даже в ответ на развернутую против них травлю они ни разу публично не выступали против линии большинства Политбюро. Апеллируя к элементарным принципам внутрипартийной демократии, Рыков доказывал, что борьба мнений в ЦК и Политбюро отнюдь не противоречит единству партии. В речи, произнесённой непосредственно перед голосованием резолюции, он говорил: «Я забочусь отнюдь не о себе: никаких элементов какой-либо самозащиты ни у меня, ни у Бухарина, ни у Томского нет. Принимаемая по отношению к нам установка может навредить нам, нас убить политически: партия может и имеет право это сделать. Я боюсь, однако, что она может чрезвычайно навредить всей партии, став исходным пунктом для совершенно нового этапа в организации руководства и жизни всей партии» [211].

Одним из самых решительных оппозиционных выступлений на пленуме была речь Угланова, который критиковал сталинцев за нежелание признать свои ошибки в руководстве экономикой и проведении хлебозаготовок. Угланов говорил о чувстве «непогрешимости», возникшем у «отдельных членов Политбюро», и резко возражал С. Косиору, заявившему, что «нельзя допустить, чтобы у нас в Политбюро были свободные критики». С особым возмущением Угланов осуждал прозвучавшие на пленуме требования вывести «тройку» из Политбюро. «Храбрый товарищ Постышев,— заявил Угланов,— выступил и говорил: „возьмем и выгоним трёх вождей, партия и без вождей теперь управится с руководством страной“… Отсечение Рыкова, Томского и Бухарина поведет несомненно к ослаблению руководства нашей страной и международной революцией. Удар по этим товарищам приведет к оскудению теоретической мысли в нашей партии» [212].

Наиболее заострённым выступлением против сталинской фракции была речь Бухарина, продолжавшаяся несколько часов. В этой речи в последний раз была развернуто изложена позиция бухаринской группы.

Бухарин сравнивал методы, применявшиеся против «тройки», со средневековой «гражданской казнью», когда «человека выставляли у позорного столба и под барабанную дробь говорили про него самые клеветнические вещи, запрещая ему в то же время произносить хотя бы одно слово». Как бы отсекая напрашивающуюся параллель с точно такими же методами, использовавшимися против левой оппозиции, Бухарин упирал на то, что его группа перед лицом «широко развернутого обстрела» отмалчивалась, не желая дать повода к обвинению в «навязывании» внутрипартийной дискуссии. Подчеркивая, что он и его сторонники оказались в положении, при котором их «ещё больше бы травили, если бы они попытались объясниться», Бухарин настойчиво говорил о нежелании «тройки» стать «оппозиционной» группой, которая вновь должна пройти примерно те же стадии, какие проходили прежние оппозиции‹»›. «Вы новой оппозиции не получите! Вы её иметь не будете! И ни один из нас никакой „новой“ или „новейшей“ оппозиции возглавлять не будет» [213],— заявил Бухарин пленуму ЦК. Он констатировал, что несмотря на отказ «тройки» от публичных «оппозиционных» выступлений, большинство Политбюро ЦК стремилось её «замарать, запачкать, дискредитировать, растоптать» с тем, чтобы далее речь шла уже не об удовлетворении просьбы об отставке, а о снятии за саботаж. «Игра здесь абсолютно ясная» [214].

Излагая свои теоретические разногласия со сталинской группой, Бухарин подверг критике формулу о «дани», не оспаривая, впрочем, её по существу, а лишь заявив, что слово «дань» в применении к крестьянству выбрано неудачно. Более определённо он высказался по поводу сталинской «теории» об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, обратив внимание прежде всего на её логическую несуразность: «По этой странной теории выходит, что, чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми» [215].

Эту же мысль Бухарин повторил, критикуя Куйбышева, «развившего» сталинский тезис следующим образом: «Отмирание классов — конечный результат всего нашего развития — должно и будет, конечно, протекать в обстановке обостряющейся борьбы классов». Бухарин саркастически заявил, что, согласно этому теоретическому «открытию», «чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет!» [216].