Христианин в языческом мире, или О наплевательском отношении к порче - Кураев Андрей (протодиакон) - Страница 9

Церковь не должна слишком адаптироваться к духу современности — иначе она утратит свое назначение. Религия дает человеку возможность бывать иным. Хотя бы на время помещать себя вне привычных социальных связей и забот. Опять скажу словами Цветаевой: «На том свету . Поймите: вещи, иначе освещенные, иначе увиденные. Пока будет жить это выражение в русском языке, будет жить и русский народ!».

На протяжении веков социальная роль церкви заключалась в растождествлении человека с его социальной ролью, в стремлении предоставить человеку возможность быть другим. В одном из рассказов Солженицина говорится, что особенность русского пейзажа раньше была в том, что в России не было места, где не был бы слышен колокольный звон. С каждой колокольни можно было увидеть три-четыре колоколенки в соседних селах. Конечно же, крестьянин не мог быть на всех службах. Он работал. Но во время работы, когда он слышал звон, зовущий на службу, он поднимался, смотрел в сторону колокольного призыва, крестился и просил Небо благословить его труд. И вот то, что крестьянин хотя бы на минуту поднимался с колен и смотрел на небо, не давало ему окончательно опуститься на четвереньки.

Если на Западе авторитет религиозных организаций во многом зависит от того, насколько активно они вмешиваются в политику и дают свои оценки текущим событиям светской жизни, то в России наоборот. Если и есть у Церкви авторитет, то лишь потому, что она считается находящейся вне политической круговерти.

8. МИССИОНЕРСКИЕ ТЕХНОЛОГИИ

И еще в одной перспективе именно несоответствие православия «духу века сего» способно делать православие более привлекательным. В качестве примера возьмем проблему миссионерских технологий. Современная цивилизация технологична. И воспитанный ею человек также всюду ищет технологий. «Как выучить английский язык за 20 уроков?». «Как избавиться от запоя за 5 сеансов?». «Как самому построить дачный домик за один месяц?«. «Как попасть в Царствие Божие в пять шагов«. А православие нетехнологично. В отличие от современных сект, у нас нет готовой технологии, которую можно было бы предложить «клиенту«. Поэтому мы проигрываем тем, у кого эти технологии есть.

Очень технологичен оккультизм: «Хочешь достичь просветления? — Вот тебе мантра, вот тебе гуру, вот тебе поза; иди и пой!».

Весьма технологичен неопротестантизм. «Ты принимаешь Христа как личного Спасителя? Аллилуйя! Ты спасен! Распишись вот тут и поставь дату!». Неопротестант помнит, как его обратили. Он помнит, как к нему подошли, как обратились, в каком порядке задавали вопросы и какие библейские цитаты или аргументы приводили в ответ… А потому обращенный протестант и сам в состоянии вопроизводить эту миссионерскую технологию уже в своем общении с другими людьми.

Но в православии нет таких миссионерских технологий. Но в православии нет таких миссионерских технологий. Я сам теряюсь, когда от теоретических вопросов мои собеседники переходят к вопросам практическим. Однажды меня поставил в тупик самый простой вопрос: «Что мне сделать, чтобы стать православным?». Этот вопрос мне задал юноша после моей лекции в сибирском городе Ноябрьск. И я растерялся. Если бы он спросил меня об отношении к «Розе мира» или о характерных чертах церковного богословия третьего столетия, я бы ему ответил… А он спросил о самом важном… В Евангелии есть ответ Спасителя на аналогичный вопрос. Юноше, спросившему, что ему делать (делать, а не читать!) ради наследования жизни Вечной, Христос предложил оставить все и идти за Ним. Но я же не Христос… Тем не менее я предложил нечто схожее. У меня не было в те дни и получаса, чтобы поговорить с этим юношей наедине. Но и одной минуты хватило, чтобы выяснить,что он только что окончил университет и приехал на Север искать работу. «Но если ты ищешь работу, значит сейчас ты безработный?» — «Да». — «Если ты безработный, значит у тебя есть свободное время?» — «Да» — «Тогда цепляйся за мою рясу и походи за мной на все лекции, что я буду читать здесь в ближайшие три дня… Может быть, ты что-то свое расслышишь…». На третий день прощаемся — и в полярной ночи я вдруг вижу, что он плачет… Значит — что-то расслышал. А вот что именно — я не знаю до сих пор.

Православная проповедь действительно нетехнологична. Но именно поэтому она может привлекать людей, которые боятся технологий. Ведь в обществе, пережившем десятилетия тоталитаризма, естественно, есть немало людей, в которых живет страх, присущий щенку из одного дивного советского мультфильма. Помните, тот щеночек всегда боялся — «А меня посчитали!». Эта осторожность перед миром технологий и номеров понуждает людей сторониться от той религиозной проповеди, которая откровенно технологична, и в своей откровенности не скрывает, что ее интересует лишь потребление некиим сообществом еще одной доверившейся души.

Православие молчит. Оно не зовет и не зазывает. И это тихое православие проповедует самой своей неслышностью, неагрессивностью.

То, что мы нетехнологичны, означает наш проигрыш технологичным сектам в одном, и победу в другом. Мы уступаем в массовости, во влиянии на сознание обывателей. Но оказываемся интересны людям, ценящим свободу и сложность. Ненавязчивое православие вызывает больше доверия у тех людей, которые стремятся защитить свое сознание от идеологической обработки, чем агрессивное миссионерское поведение протестантов.

Да, массовое сознание любит простые ответы. А православие нельзя вместить в простенький рецепт. В православии много сложностей, противоречий, неясных вопросов, споров… То, что сложно и неясно, может отпугнуть человека, непривыкшего к самостоятельному интеллектуальному труду. Но это же привлечет людей думающих. То, что пугает одних, вызывает доверие у других. А в результате в крупных городах православие превращается в религию интеллектуалов. Оно привлекательно для людей, у которых есть вкус к истории, вкус к мелочам, вкус к сложности.

Судя по московским храмам, у нас не крестят без рекомендации из деканата. Ведь у нас почти (и к сожалению) нет рабочих. Если мы сегодня зайдем в храм, то увидим, что в храме стоят только представители двух социальных групп: это бабушки и гуманитарная интеллигенция. Говоря языком социологии, в Москве конца 90-х годов ХХ века впервые за 150 лет исчезла корреляция между образовательным цензом и религиозностью. В течение многих (в том числе предреволюционных) десятилетий чем выше был уровень образования, тем меньше была религиозность. Но сегодня это уже не так.

Как на основании английского опыта еще несколько десятилетий назад сказал К. С. Льюис, «В наши дни очень трудно обратить необразованного человека, потому что ему все нипочем. Популярная наука, правила его узкого круга, политические штампы и т.п. заключили его в темницу искусственного мира, который он считает единственно возможным. Для него нет тайн. Он все знает. Человеку же культурному приходится видеть, что мир очень сложен и что окончательная истина, какой бы она ни была, обязана быть странной»[35].

Аналогичный результат к концу тысячелетия стал заметен даже в Индии: «Показательно, что в штате Керала, где к середине 90-х годов была достигнута стопроцентная грамотность, роль религии в политике заметно повысилась» [36].

Православие с его сложностью можно принимать или просто в силу традиции (причем традиции не столько семейной, сколько возрастной; ведь те бабушки, который мы сегодня видим в храмах, это комсомолки пятидесятых, пришедшие в храм не по инерции семейного воспитания, а по возрастному инстинкту: «моя мама, выйдя на пенсию, пошла в храм, значит, и мне пора туда же»). Или же, напротив, в храм входят люди, готовые сказать вслед за Достоевского: «моя осанна прошла сквозь огонь, воды и медные трубы». Это люди, которые уже очень много пережили и передумали и выбрали именно сложность и неоднозначность православия, его культурно-историческую насыщенность. Ибо нужно иметь вкус к самостоятельной мысли, чтобы вопреки «Московскому комсомольцу» и рецептам знахарей войти в сложный и небеспроблемный мир православия.