Кострома — и название города, и русско-славянское божество смерти и зимы: Кострому жгут — в виде снопа — или топят в реке, озере, пруде — в Иванову ночь

ОГНЕННЫЙ ЛИК [3]

Львиный хлеб

290

Псалтырь царя Алексия,

В страницах убрусы, кутья,

Неприкаянная Россия

По уставам бродит кряхтя.

Изодрана душегрейка,

Опальный треплется плат…

Теперь бы в сенцах скамейка,

Рассказы про Китеж-град.

На столе медовые пышки,

За тыном успенский звон…

Зачураться бы от наслышки

Про железный неугомон,

Как в былом, всхрапнуть на лежанке.

Только в ветре порох и гарь…

Не заморскую ль нечисть в баньке

Отмывает тишайший царь?

Не сжигают ли Аввакума

Под вороний несметный грай?..

От Бухар до лопского чума

Полыхает кумачный май.

Заметает яблонным цветом

Душегрейку, постный псалтырь…

За плакатным советским летом

Расцветают розы, имбирь.

В лучезарьи звездного сева,

Как чреватый колос браздам,

Наготою сияет Ева,

Улыбаясь юным мирам.

291

Свет неприкосновенный, свет неприступный

Опочил на родной земле…

Уродился ячмень звездистый и крупный,

Румяный картофель пляшет в котле.

Облизан горшок белокурым Васяткой,

В нем прыгает белка — лесной солнопек,

И пленники — грызь, маята с лихорадкой,

Завязаны в бабкин заклятый платок.

Не кашляет хворь на счастливых задворках,

Пуста караулка и умер затвор,

Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках

Уселась заря на пуховый бугор.

Покинула гроб долгожданная мама,

В улыбке — предвечность, напевы в перстах…

Треух — у тунгуза, у бура — панама,

Но брезжит одно в просветленных зрачках:

Повыковать плуг — сошники Гималаи,

Чтоб чрево земное до ада вспахать, —

Леха за Олонцем, оглобли в Китае…

То свет неприступный — бессмертья печать.

Васятку в луче с духовидицей печкой,

Я ведаю, минет карающий плуг,

Чтоб взростил не меч с сарацынской насечкой

Удобренный ранами песенный луг.

292

Россия плачет пожарами,

Варом, горючей золой,

Над перинами, над самоварами,

Над черной уездной судьбой.

Россия смеется зарницами,

Плеском вод, перелетом гусей

Над чертогами и темницами,

Над грудой разбитых цепей.

Россия плачет распутицей,

Листопадом, серым дождем

Над кутьею и Троеручицей

С кисою, с пудовым замком.

Россия смеется бурями,

Блеском молний, обвалами гор

Над сединами, буднями хмурыми,

Где чернильный и мысленный сор,

Над моею заклятой тетрадкою,

Где за строчками визг бесенят!..

Простираюсь перед укладкою,

И слезам, и хохоту рад.

Там, Бомбеем и Ладогой веющий,

Притаился мамин платок,

О твердыни ларца, пламенеющий,

Разбивается смертный поток.

И над Русью ветвится и множится

Вавилонского плата кайма…

Возгремит, воссияет, обожится

Материнская вещая тьма!

293

Я знаю, родятся песни —

Телки у пегих лосих, —

И не будут звезды чудесней,

Чем Россия и вятский стих!

Города Изюмец, Чернигов

В словозвучьи сладость таят…

Пусть в стихе запылает Выгов,

Расцветет хороводный сад.

По заставкам Волга, Онега

С парусами, с дымом костров!..

За морями стучит телега,

Беспощадных мча седоков.

Черный уголь, кудесный радий,

Пар-возница, гулёха-сталь

Едут к нам, чтобы в Китеж-граде

Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублева

Усадить за хитрый букварь…

На столетье замкнется снова

С драгоценной поклажей ларь.

В девяносто девятое лето

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рекой самоцветы

Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена

Холмогорье и Целебей,

Решетом наловится Вена

Серебристых слов-карасей!

Я взгляну могильной березкой

На безбрежность песенных нив,

Благовонной зеленой слезкой

Безымянный прах окропив.