Мое милое детство - Лукашевич Клавдия Владимировна - Страница 2

Перед всеми церковными праздниками наша нянюшка настроена особенно торжественно и свято, и лицо у нее серьезное, сосредоточенное.

— Нянечка, сегодня все со свечами и с вербочками будут стоять в церкви?

— Да, Беляночка… Какой праздник настает великий! Как благостно на душе!.. Слава Богу, дожили мы в добром здоровье и до радостных дней.

— Нянечка, мы и огонь святой принесем из церкви?

Я хочу еще расспросить старушку обо всем, что меня волнует. Но в эту минуту в соседней комнате раздается сильный, звонкий голос:

Няня испуганно вскидывает глаза на образ в углу и порывисто крестится.

— Господи, прости! — шепчет она. — Господи, какое искушение! Вот-то грех!

Она поспешно открывает дверь в соседнюю комнату и строго, укоризненно говорит:

— Что это ты, Клавденька, запела? В такой-то день?! И не грешно, не совестно тебе?! Ведь сейчас всенощная начнется… Разве можно теперь песни петь?!

— Прости, нянюшка, забыла! — ответил звонкий голос мамы.

— То-то, забыла, забыла… Разве можно это забывать?! Ты ведь теперь не барышня, а мать семейства и должна детям пример хороший показывать.

— Ладно, ладно, нянюшка… Прости, не волнуйся! — крикнула громко мама.

Мама во всем слушалась няню и, как говорила бабушка, даже побаивалась ее.

Няня была крепостная родителей дедушки, вынянчила дедушку, мою маму и последнюю меня. Няня была наш общий друг, любимый член семьи, которого все уважали и почитали…

Мама опять в соседней комнате что-то затягивает и вдруг неожиданно обрывает… Она со смехом выбегает из соседней комнаты и бросается няне на шею:

— Прости, моя старушечка! Не сердись, не волнуйся! Я все забываю… Прости твою «вольницу»!

Но няня строга и молчалива. Мама наша весёлая и молодая. Ее большие красивые серо-зеленые глаза всегда горели задорным огоньком, очень полные румяные губы смеялись; движения были порывисты и быстры. Она всегда что-нибудь напевала и всюду вносила веселье, оживление, радость. Черные волосы мамы разобраны посредине ровным пробором и заплетены в длинные косы. По тогдашней моде косы уложены по бокам головы затейливыми завитушками. На ней надето платье с мягкими складками вокруг талии, а на плечах накинута черная бархатная пелерина с бахромой.

В руках у нее почти всегда какая-нибудь книжка. Из-за этих книг немало воюет с нею няня.

Как только входит к нам в комнату мама, сразу становится веселее. Мы знаем, что если бы сегодня не «такой день», мама бы стала громко петь песни, шалить, возиться с нами и даже плясать. Но сегодня она старается быть серьезной и заискивающе говорит нашей старушке:

— Нянюшка, вы идите ко всенощной, а я подожду Володю. Тут все приберу, приготовлю вам чай и буду дожидаться…

— Как, а ты разве не хочешь идти сегодня ко всенощной? — испуганно и строго спрашивает няня.

— Придет Володя… Надо его покормить… Пожалуй, и поздно будет… — как бы оправдывается и извиняется мама.

Но няню этими доводами не убедишь. Она не соглашается на предложение мамы и стоит на своем:

— Нет, нет… Как это можно: в такой день не помолиться Богу?! Отлыниваешь ты нынче, сударыня, от молитвы… Не хорошо это, Клавденька!

— Ну уж не начинай воркотни… Пожалуйста, не начинай! — недовольным тоном говорит мама.

— Я не ворчу, а говорю правду. Была ты прежде богобоязненная девица… Оттого и жениха себе хорошего вымолила. А теперь эти книги тебя с ума свели… Долго ли до греха?

— Пожалуйста, не ворчи, не ворчи… Я так этого не люблю, — возражает мама.

Няня никак не может успокоиться.

— Барин пообедает сам. Все ему приготовлено. Вернемся мы — я уберу… Как это можно в Вербную субботу не пойти ко всенощной?!

— Я пойду, пойду, пойду! Не ворчи! — соглашается мама.

Мы слышим, как звякнуло кольцо калитки. По двору, по деревянным мосткам, раздаются быстрые шаги, еще торопливее — по лестнице, по крыльцу…

— Володя идет! — весело говорит мама и бежит открыть дверь. Папа сияет от счастья и радости. Его родное гнездышко для него дороже всего, милее всего на свете.

Из моего милого прошлого мне вспоминается тридцатилетний высокий белокурый мужчина с кротким лицом, с тихим голосом. Папа был молчалив, мягок и необыкновенно стеснителен. При малейшем волнении голос его начинал дрожать. В то время он не курил, не пил никакого вина и вследствие этого пользовался особенной симпатией бабушки и няни.

— Вот-то послал Бог мужа Клавденьке… Непьющий, некурящий, сокровище, а не человек… Такое ей счастье! — говаривала няня.

— Да, — поддакивала бабушка. — Клавденьке судьба вышла редкая. Сама-то она буйная головушка… Надо бы ей мужа потверже. А Владимир Васильевич очень уж добр.

Папа кончил университет по камеральному [1]факультету, но из-за своей скромности и застенчивости никогда не мог выдвинуться ни на каком поприще. Он только и умел, что любить нас, свой дом, заботиться о нас, горячо любить нашу веселую, избалованную маму. Он и нас научил тому же, и мы смотрели на маму как на какое-то высшее существо.

Приходя со службы, папа нежно обнимал маму и целовал ей руку.

— Ну, что поделывала ты без меня, моя драгоценная женушка? — спрашивал папа.

И никогда мы не видывали облачка неудовольствия на его лице, не слыхали, чтоб он сказал ей грубое слово, укорил в чем-нибудь…

Мама была такая бурная, вспыльчивая; бывало, рассердится, а папа ее уговаривает и все прощает, все делает, как она захочет…

— Тих наш барин, что голубь… Надо бы с Клавденькой когда и построже поговорить… Она была у нас вольница, своенравная барышня. Владимир Васильевич ангельского характера, — восхищалась няня своим любимым барином.

Мы жили тогда на Петербургской стороне, в Зелениной улице. У нас была квартира из трех крошечных комнат, в маленьком деревянном доме. На верхнем этаже этого дома жили другие жильцы, какой-то отставной военный с женой. На дворе стоял еще крошечный домик-флигель, где помещался сапожник со своей убогой мастерской, и в крошечной лачужке — дворник. Вокруг дома был густой тенистый сад. Теперь таких домов нет почти нигде в Петербурге, а в то время, лет пятьдесят тому назад, было очень много. Окраины Петербурга: Петербургская сторона, Васильевский Остров — представляли из себя не что иное, как большие села с целыми линиями деревянных домов; улицы большей частью были немощеные, заросшие травой, и в дождь и слякоть представлявшие собою непролазную грязь. По краям улиц шли деревянные мостки, были насажены аллеи деревьев; на некоторых улицах такие мостки красовались посредине…

По вечерам на улицах всюду горели тусклые керосиновые фонари, а кое-где даже масляные. По каменной мостовой дребезжали дрожки [2]извозчиков с узкими, высокими сиденьями, двигались огромные общественные кареты, их едва тащили три или четыре несчастные изможденные клячи. На окраинах Петербурга жизнь была совсем простая, бесхитростная, патриархальная. Много в ней было хорошего, было, конечно, и дурное.

Но я отвлеклась… Я вспомнила далекий вечер Вербной субботы.

Мы идем ко всенощной. Как-то особенно приветливо мерцают фонари. Тихо и холодно. В воздухе точно висит густой звон колокола ближайшей церкви. На душе очень торжественно. Мы идем с сестрой чинно впереди с вербочками в руках, а за нами мама с няней. Они полушепотом обсуждают предстоящие хозяйственные хлопоты, говорят о том, что купить и что ветчина дорога.

— Я попрошу маменьку купить окорок со мной пополам, — говорит мама. — А целый-то дорого, и нам не по карману…

Няня беспокоится о куличах, о пасхе:

— Обойду весь рынок и куплю, где подешевле.

Мама беспокоится, что наши платья не дошиты: