Вид из окна - Козлов Сергей Сергеевич - Страница 53

— Ну прямо Пётр Первый, — криво ухмыльнулся Павел, — пришёл — и сразу бороды рубить.

Первый в ванну юркнул Володя. Словцов переместился к столу и привычным движением наплескал две рюмки коньяка. Одну пододвинул Астахову. К его удивлению, Андрей Михайлович ершится не стал, и поднял предложенное на уровень груди.

— Лимончик заветрило, — извинился Словцов.

— Ничего, мы и без лимончика… — Астахов с видимым удовольствием опрокинул в рот коньяк. — С утра выпил, весь день свободен. И долго это будет продолжаться?

Выпивший следом Словцов сначала отдышался, потом честно ответил:

— Не знаю… Как Вера?

Теперь паузу выдержал Астахов.

— Никак. Но хочу вас предупредить, если…

— Я её обижу, вы из меня сделаете то-то и то-то таким-то образом… — продолжил раздражённо Словцов. — Можете начинать, уже обидел. Вот только ума не приложу, как это вышло… — И Павел с явным озлоблением налил по второй.

— Не так быстро, — попросил Астахов, — щас мы Вову отправим домой, а вы мне всё по порядку расскажете.

— Всё? Даже интим?

— Детально, — кивнул Андрей Михайлович. — Ежели, конечно, вы себя мните невиноватым.

— Мню.

— Ну так, в интересах, как говорят, следствия, придётся говорить правду и только правду.

— На томике Карла Маркса присягнуть? — скривился Павел.

7

Колин Уайт баловал себя утренней сигарой. В сущности, он не курил, но иногда к кофе позволял себе попыхтеть дорогой гаванской сигарой. Так, для поддержания образа жизни. Когда-то он ради спортивной формы не принимал по утрам ничего кроме овощей и сока, но теперь несколько раздобрел, расслабился. Его сослуживцы в этом возрасте уже сидели в тёплых офисах, ворошили бумаги и отдавали распоряжения. Им даже казалось, что они играют в большую политику. А Колин в это время играл в маленькие делишки за большие деньги.

Напротив него с рассеянным видом за чашкой зелёного чая сидел Джордж Истмен, плавая взглядом по страницам вороха русских газет.

— Думаю, средство уже сработало, — продолжал неторопливую беседу Уайт, — но суетиться не будем. Хорошая партия требует выдержки.

— Спешка нужна при ловле блох? — вспомнил пословицу Истмен. — Но и не передержать бы. Не стоит думать, что все там такие тупые.

— А я ни думаю. Русские интеллигенты страшные морализаторы. Если он не застрелился на крыльце, значит, обязательно уедет. Под моим соусом, — улыбнулся Уайт, — дюжина семей развалилась. Помнишь, я тебе рассказывал про индейцев Амазонки? Яномами? Так вот, рецептик я у них на китайские побрякушки выменял. Кстати, это они меня научили не торопиться. Они часами могут притворяться деревом или травой в ожидании добычи. Но никогда не промахиваются. А в России вообще торопиться вредно для здоровья. Медленная страна.

— Медленная… — задумчиво повторил Истмен. — Будто Англия скоростная. Хотя ты прав: русские медленно запрягают, но быстро ездят.

— Опять же: это даже не сами русские сказали, это Бисмарк, который их боялся и ненавидел. Я помню одну историю в тысяча девятьсот девяносто втором году в Москве. Тогда всем надо было срочно публично высказывать свою приверженность молодой демократии. Все торопливо выбрасывали свои… Как их?

— Партийные билеты, — подсказал Истмен.

— Точно. И хотя дураков, как водится, было больше, находились люди, у которых имелось другое мнение. Я тогда пробивал ситуацию по оборонке, слонялся по научно-исследовательским институтам, обещая самосвалы с долларами. Так вот, в одном из них я попал на показательное собрание. На нём разбирали поведение одного профессора, который открыто называл демократию предательством и ратовал даже не за коммунистическую идею, а за монархию. Представляешь?

— Легко.

— Помню, выступили несколько сотрудников, директор, ещё кто-то со стороны. Ох, как они гнобили этого пожилого и очень умного человека! Шоу! Ведь ещё год назад они также клялись в верности коммунистической партии и бегали в очередь к мавзолею. Наконец, дошла очередь до профессора. И знаешь, он весьма бодро и кратко доказал им, что все они дураки. Он сказал: мне кажется, в этом зале никто, кроме меня, не понимает сущности демократии, за которую вы тут рвёте глотки. Насколько я понимаю, демократия, в том числе, подразумевает возможность высказывать собственное мнение. Аргументировать, возражать и прочее. Вы же меня такого права лишаете. Примечательно, что я никогда не требовал от своих подчинённых, чтобы они придерживались моего мнения. Я никого не обещал уволить, лишить премии, как со мной было уже не раз. Я не отстранял людей от самых перспективных проектов. Я честно спорил, убеждал и оставался при своей точке зрения. Я-то предполагал что у нас демократия! А у нас какой-то демократический фашизм, доходящий до тяжёлой стадии идиотизма. Вот я и толкую: зачем нужна демократия, если все опять должны ходить строем и петь одну песню? Ваша единственная парадигма — вождь всегда прав. Вы пребываете в паразитирующей метемпсихозе и мастурбируете социологическими понятиями. Попробуйте мне возразить!

— Возразили?

— Нет, но уволили. Потом, оказалось, поторопились. Профессор был одним из немногих, кто работал в сфере нанотехнологий, а ещё он оказался другом большой шишки из органов госбезопасности. Поторопились… Директора сняли через неделю. Профессора восстановили. Хотя на место директора всё равно назначили одного из тех, кто вместе с прежним сживал старика со свету. Так что не будем торопиться. Полагаю, что наш поэт уже пустился во все тяжкие, и, как всякий русский, разводит тоску водкой.

— Водка — универсальное лекарство. Но пойми, Колин, не стоит недооценивать этого… как его?.. Словцова. Я наблюдал за ним со стороны. Даже читал его стихи. Это умный человек. Уж точно не массовая серость, жующая информационные и телевизионные шоу-программы, разработанные для них специально в Лэнгли. И хочу тебе напомнить, что русские поэты в крайних обстоятельствах могут быть опасны. Если б Пушкин выстрелил первым, одним педиком на земле было бы меньше. И ещё неизвестно, кто будет на его стороне из сильных мира сего.

— Уж не боишься ли ты совратителя собственной жены? — ехидно прищурился Уайт.

— А… — отмахнулся, как от мухи, Истмен.

— Николай Первый, во всяком случае отпустил Дантеса с миром…

— Николай первый не повесил Дантеса лишь потому, что рядом с ним пришлось бы повесить Данзаса, друга и секунданта Пушкина. А русскому офицеру негоже висеть рядом с грязным французским педиком, который трахается с дряхлым голландцем.

— Вау! Да не гомофоб ли ты, Джордж?! — притворно изумился Уайт.

— А ты будто испытываешь к ним тёплые дружеские чувства?

— Ну… Не то чтобы чувства. Работать с ними приходилось. Ты же знаешь, в нашей работе годится к использованию всё, что может быть полезным для дела. Так вот, Джордж, работают они не хуже, а иногда лучше других. Во всяком случае, до тех пор, пока ничто не угрожает их анальному счастью. Я благодаря этим ребятам подставил немало политиков самых разных рангов. Кстати, больше всего меня удивило их количество на политическом Олимпе, нормальным людям там неуютно и тесно…

— Это не новость, — поморщился Истмен. — Кто бы тогда стал проталкивать пресловутую толерантность? Кстати в Советском Союзе их садили в тюрьму.

— Да, — задумчиво продолжил Уайт, — хорошая была империя. Пока она существовала, у всех нас был неплохой такой страх, заставляющий шевелить мозгами. Нынешний образ врага в лице маленьких арабских государств или узкоглазых собакоедов — это стрельба из пушек по воробьям. Мне всегда смешно, во всех странах военные ведомства называются министерствами обороны, и ни в одной не скажут честно: министерство нападения. Правда, в СССР времён перестройки оно действительно разоружалось с таким шармом, на какой не способны даже лучшие стриптизёрши.

— Россия — это всё ещё одна седьмая суши, — напомнил Истмен.

— А никто об этом не забыл, — хитро прищурился Уайт.

8

Третье утро в квартире Егорыча было тихим. Никто не пришёл читать нотации: ни Астахов, ни Володя. Проснувшись в похмельной тишине, нарушаемой только неровным стакатто капели за окном, Словцов порадовался жизни. Просто порадовался, потому что проснулся, а не угорел во сне от выпитого с вечера алкоголя. «Спасибо, Господи», подумал он, и потом добавил: «За то, что Ты меня терпишь». И хотя с точки зрения бренных земных дел его жизнь вновь не представляла никакого смысла (так он, во всяком случае, заставлял себя думать), была ещё какая-то пуповина, связывающая его с ней. То ли пресловутый инстинкт самосохранения, то ли вступающая в свои права весна, то ли образ Веры, не дающей ему покоя ни ночью, ни днём. Полагалось, наверное, побороться за этот образ, что-то предпринимать, спасать позднюю любовь… Но русский интеллигент во втором поколении Павел Сергеевич Словцов предпочитал похмельную тишину. Не то чтобы: на всё воля Божья (хотя от этого никуда), но лишние движения (полагал он) поднимают ненужные волны и мутят без того мутные воды. Что оставалось?