Вид из окна - Козлов Сергей Сергеевич - Страница 28

— Я же говорил — всюду преодоление одиночества.

— Знаешь, у них, наверное, не любовь, в полном смысле этого слова, а, может, это у нас у всех не любовь. А у них какая-то высшая форма отношений. Видимо, потеряв всех, они научились ценить присутствие близкого человека. Надо видеть, с какой… — она задумалась, подыскивая более точные слова, но, похоже, не нашла, — с какой взаимной предупредительностью они ухаживают друг за другом. Их чувства лишены всяких там цунами страсти, возраст не тот, но когда я пью в их обществе чай, я буквально чувствую, что между ними… В общем они ощущают друг друга, как телепаты. Наверное поэтому я никогда не задавала маме никаких вопросов. Просто приехала однажды, узнала, что они вместе и приняла это, как должное.

— И это правильно, — согласился Павел. — Если дожить до старости, я бы хотел такую, — представил он. — Но лучше где-нибудь в тихом уголке на берегу моря. Не помню, когда последний раз я был у моря…

— Думаешь, я бултыхаюсь, когда вздумается?

— Вовсе нет. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что процесс делания денег выпивает из человека всё до последней капли, и азарт этот мало чем отличается от тупого сидения в казино. Но человек делает деньги в расчёте на то, что когда-нибудь ему хватит на всё, чтобы ничего не делать, или на то, что кто-то это будет делать за него, но для него. Но это когда-нибудь никогда не наступает. Прости за тавтологию. А объясняется всё просто, библейскими словами: «в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься». Книга Бытия.

— Ты уже говорил мне о бессмысленности накопления, — грустно улыбнулась Вера, — но пока у меня есть деньги, мы можем хоть что-то… Ладно, — она сделала последний глоток кофе, — если я сейчас погружусь с тобой в такое любомудрие, то потеряю время, которое, как ты знаешь, тоже деньги. Вот тебе мобильный, у меня второй. А это карточка, вокруг полно банкоматов, нужны деньги, сунешь её в банкомат, код — четыре семёрки, специально для тебя рассеянного, такой не забудешь.

— Не забуду.

— Там тысяч триста.

— Сколько? — подпрыгнули брови Павла. — Куда столько?

— Это Москва, она питается деньгами. Не переживай, я такие карты всем своим командировочным даю. Разница лишь в сумме и в том, что тебе не придётся делать авансовый отчёт. Наслаждайся старой Москвой. Созвонимся.

— Только, умоляю, не вези меня к Хромову. Если он ещё раз попытается мне доказать, что он мужского рода, а я какого-то другого, я вызову его на дуэль. На охотничьих ружьях! Будет стреляться шрапнелью, чтоб мясо в клочья!

4

День выдался солнечный. Утренняя хмарь была сначала проткнута копьями солнечных лучей, затем развеялась, уступив место голубому, но немного мутноватому небу с прожилками облаков, словно в него подмешали сухого молока. Выйдя на улицу, Павел полностью отдал себя созерцанию. Он подолгу стоял у старых зданий, не столько любуясь, сколько пытаясь почувствовать сквознячки истории из их окон, парадных и дворов. Сначала он ринулся в тонкую вязь древних посадских переулков и удивлялся их тишине. Только бабульки на скамейках неспешными разговорами нарушали её да редкие автомобили.

Словцов немного постоял у церкви Афанасия и Кирилла, что на Сивцевом Вражке, полюбовался классической геометрией её форм, но войти почему-то не решился. Двинулся дальше. На одном из старых домов заметил мемориальную доску: «В этом доме в конце 1911 начале 1912 жила русская поэтесса Марина Цветаева». Постоял, раздумывая об её судьбе, и пришёл к безрадостному выводу, что и поэтессам на этом свете живётся не сладко. Уж во всяком случае, не слаще, чем поэтам. И действует этот неумолимый закон на всех самых талантливых, причем действует так, что даже обласканные властью и наградами, но часто бездарные хотят хоть чем-то походить на истинных страдальцев, придумывают себе мнимые преследования властью, диссидентство и прочие страдания, дабы обрести пусть и фальшивый ореол мученичества.

Всё, что Павел видел вокруг, возвращало ему ту Москву, которую он знал ещё студентом Литинститута. Ту, которой он дышал, как самой поэзией. Ту, в которой даже запах метро имел мистическое значение столичного. Ту, куда слетались музы и пегасы, где восходила и угасала слава великих имён. Ту, которая хранила в себе необоримый дух русской старины и мужество 41-го года. Ту, где Павел умел безумно и безоглядно любить… Неужели всё это когда-то было?!

Когда громада высотки МИДа заслонила собой полнеба, Павел повернул обратно — в посадские переулки. «Выруливал» то на Большой Власьевский, то на Староконюшенный, то выходил на Пречистенку, откуда были видны золотые купола Храма Христа Спасителя. Дойдя до театра Вахтангова, замер, внимая пешеходному гулу Арбата. Нигде уже не было снега, и Словцов с удивлением осознавал, что ещё несколько часов назад он покинул настоящий «Сугробистан», где Россия казалась бесконечной и дремлющей.

Здесь же размах Москвы сжимался до особого микрокосма одного района. Тщательно вылизанная брусчатка только в трещинах и стыках хранила снег. Часовые — ретро-фонари по обеим сторонам не справлялись с имитацией древней европейской столицы. Не пахло здесь Европой, дух был особый. И вспомнилось вдруг есенинское:

Вот только золотых куполов на Арбате не осталось. Постарались богоборцы. И вспомнились вдруг свои собственные стихи, ещё юношеские. Когда в одном из сибирских городов увидел наклонившуюся, как пизанская башня, заброшенную колокольню…

— Мужчина, не поможете?

Пелену созерцания пробил вопрос, заданный худощавым парнем лет тридцати пяти. Одет он был невзрачно: старенькое пальтишко, на котором не хватало пуговиц; затёртые, застиранные, замызганные джинсы, заправленные в стёртые армейские берцы; на шее свалявшийся в обрезок каната шарф, как черта былой интеллигентности и некой творческой жилки; серый, давно не стираный свитер. А вот лицо было гладко выбрито и вполне осмысленно. В серых потухших глазах знакомая Словцову безысходность и грусть, и полное равнодушие ко всему окружающему.

— Денег надо? — догадался Павел.

— Рублей пятьдесят, — подтвердил парень, — я вижу, вы человек добрый и не жадный. Я сразу вижу, уже научился определять.

— На выпивку?

— На что же ещё? В самом дешёвом кафе полста грамм выпить — на это и хватит.

— Местный?

— Да, я тут недалеко в коммуналке живу.

— В коммуналке? Я думал, такого вида жилья уже нет.

— Как же. Хватает ещё. Пока какой-нибудь строительной компании дом или пятно под строительство не приглянется. Меня Пашей зовут, — вдруг представился он.

— А меня Павлом, — подчеркнул разницу Словцов.

— Значит тёзки, значит, сам Бог велел, — мелькнула радость на лице Паши.

— Уболтал, — усмехнулся Словцов, — пойдём в какое-нибудь кафе, только имей в виду, я не пью.

— Счастливый, — притворно позавидовал Паша.

— Сейчас, вроде, да…

— Меня в кафе сразу срисуют, да и знают уже, — потупил взгляд Паша, — взять бы просто, да втихушку на улице…

— Нарисуем чего-нибудь.

Арбат не испытывал недостатка в заведениях. Павел порылся в карманах, ощущая шелест собственных сбережений и карточку Веры. Почему-то захотелось сделать этому тёзке приятное. Он нырнул в ближайшее кафе и у стойки бармена попросил бутылку коньяка с собой, пластиковые стаканы и плитку шоколада. Такое требование не вызвало никаких нареканий. Плати — и только.