Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 39

— Как это такое возможно?

— А вот так. Разумеется, утром и вечером директор не могла проверить своих сотрудников, а вот за обедом следила. И знаешь, что стали делать ее подчиненные женщины?

— Уходить с работы?

— Нет, зачем. Брали с собой бутерброды с колбасой и, пока не видела начальница, ели. Как ты считаешь, какую пользу они получили от такого поста? И стали ли они ближе к Богу?

— Многие стали дальше.

— Думаю, ты права. Некоторые из них мне прямо об этом говорили. Их сердца ожесточились.

— Понимаю. Их принудили делать то, к чему они были не готовы…

— Теперь обратный пример. Один старец…

— Я перебью вас, Арсений Васильевич. Вот вы говорите, одна знакомая директор, один старец…

— Тебе нужны конкретные имена, фамилии?

— Не обижайтесь, а вдруг, ради воспитательных целей…

— Говори, говори…

— Преувеличили… немножко.

— То есть, приврал.

— Но ведь с вами такое бывает?

Покровский хотел возразить, но смотреть в такие глаза и говорить неправду, было просто невозможно. Арсений вздохнул:

— Грешен. Но сейчас другое дело. Старца звали архимандритом Ипполитом, привел меня к нему господь на первый взгляд совершенно случайно.

— Но кто верит в случайность…

— Тот не верит в Бога.

— Мне наш батюшка, отец Георгий о нем рассказывал. Он к старцу постоянно в Рыльск ездил.

— А я был всего один раз. Одна встреча. И она мне всю жизнь изменила. Так вот, я хотел сказать, что был просто поражен его смирением, кротостью… Он говорил про себя: «Вот кто-то проповедует, а я вообще ничего не могу сказать. Я не умею ничего». Старец не кривил душой, но ведь умел говорить, потому что Господь ему дал дар сердца других людей видеть, людей, которых он любил…

— Ты прости, что я это говорю тебе, Наташа, — после небольшого молчания продолжил Покровский, — не собирался я тебе лекцию читать, просто… просто…

— Боитесь за меня? — тихо спросила девушка.

— Да. Ты получила дар, а он может раздавить… если… без любви. Косноязычие проклятое!

— Нет, я все прекрасно поняла. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто».

— Послушай, не плачь… Я же не хотел тебя обидеть.

— Ты правда считаешь, что я…

— Нет, любишь, — не ожидавший такой реакции, Покровский был настолько взволнован, что даже не заметил этого «ты», — кто бы сомневался! Просто чаще всего в жизни так и бывает, тем, кого мы любим больше, нашим близким, от нас и достается. Принимаем их любовь, как должное…

— Не то, Арсений. Ты ошибаешься. Почему-то люди думают, что у них столько времени… Вы здесь так любите спорить, столько много говорите… Вы только и делаете, что говорите, … красиво говорите, а дела ваши…

Наташа говорила, Покровский слушал ее, не сводя глаз с этого удивительного лица. Теперь перед ним был не подросток, а человек, действительно — права Лена! — который был старше их всех и имел право так говорить.

— Не знаю, почему выбрала Энск, не знаю, почему ты приехал сюда. Наверное, и для меня это очень важно. Не наверное, а важно. Поверь, я услышала тебя. Но и ты должен услышать…

— Я тебя услышал, Наташенька…

— Не меня, Арсений. Себя самого. Свой внутренний голос, хорошо, назови его голосом совести. Ты вот говорил о близких…

Она вдруг замолчала. Смотрела на него и молчала. Покровский закрыл глаза и увидел отца. Совсем молодого. И себя, пятилетнего, с льняными волосами, сидящего с соседскими девчонками во дворе дома. Ведь уже тогда была в нем эта страсть — поразить, удивить… Он доказывает подружкам, что пластилин можно есть. Лепит из него морковку — и съедает. А вечером — температура, бред. «Арбуза хочу» — шепчет он, и папа бежит в десять часов вечера на улицу и — о чудо! — находит арбуз. Но маленький Арсений уже не хочет ничего — температура за сорок и он никого не узнает. А потом — все, конец. Сорок один, сорок два. Голова откидывается, и мама… Да, мама, как была в ночной рубашке мчится с сыном на руках в больницу, которая находилась совсем близко от дома. Врачи сказали, если бы на минуту позже… Впрочем, сколько раз ему так говорили…

А вот отцу к пятидесяти. И — первая седина. И опять из-за него, непутевого сына. Не поступил первый раз в университет — и рванул на юг, в археологическую экспедицию. Денег хватило только на билет до Анапы. Заработанное пошло на билет в обратную сторону, оплату еды, точнее, завтраков. Но он был счастлив. Раскапывал днем древнегреческий город, а вечером, вернее ночью, плавал в море по лунной дорожке в сопровождении дельфинов. Как же назывался тот рыбацкий поселок, в котором жили рыбаки — греки? Точно, Джемете. А как звали ту девушку, он уже не помнит… Дома Арсений появился только через месяц. Родители уже подали во всесоюзный розыск. Он просто побоялся им позвонить. Смалодушничал. Как потом малодушничал много-много раз. Боялся обидеть, а обижал еще больнее. Не хотел ранить, а рана оказывалась еще глубже… Отец именно тогда и поседел…

А потом другие лица. Их много. Девушки, мужчины, женщины. Он узнавал их, а они улыбаясь смотрели на него. С кем его сводила судьба, с кем пил, делил последний кусок хлеба, делил кров и даже постель. И кого забывал… Да, тут не только малодушие, здесь много чего другого. Но ведь исповедовал это, а потом опять по-новому. Скольких, оказывается, «приручил», а потом легко уходил в сторону. Но ведь не легко… не всегда легко… Не ври! А ведь права девочка, права во всем. А вот это кто? Боже, помоги мне вспомнить ее. Таня, точно, Таня! Москва, медицинская клиника и ты, исстрадавшийся и уже ни во что не верящий, решающийся свести счеты с этим миром. И вдруг мимо проходит она. Случайно. Случайно? И — смотрит в твои глаза. И заходит к тебе в палату. А ведь даже фамилии не знаешь, неблагодарный… Почему вздрогнула Наташа? Она молчит, у меня закрыты глаза, но я чувствую, я вижу, как девушка вздрогнула. Значит, слово произнесено. Кто не благодарный — я?! Я. Точно — я… Перед родителями, близкими, друзьями, мужчинами и женщинами… Перед Богом? Нет, это не правда. Я же молюсь… Точнее, читаю правила… Не каждый день, конечно, бываю занят… В церковь хожу. Ну, ведь хожу же! Ну, не каждую неделю, но ведь не я один такой… Открыть, открыть глаза, сбросить наваждение… А в мозгу бьет, словно дятел — желна по плати дерева: не-бла-го-дар-ный. Какое странное слово, как же он это не замечал? Дар — не во благо? Почему? Почему?

Наташа опять вздрогнула. Маловер. Кто? Он?! Нет, ему легко доказать, что… Легко? Покровский открыл глаза. Девушка смотрела на него, как будто… Как будто? Она на самом деле все слышала, хотя Арсений не проронил ни слова.

— Маловерный?

Кивок головы, едва заметный, скорее — движение ресниц. Господи, а ведь Наташа права! Во всем — права. Как же там сказано? Если с горчичное зерно будет вера — и горы сможешь передвигать. А ты… утром встаешь, и думаешь, нет не так — беспокоишься, тревожишься… А получится ли то, а успеется ли сделать это… И как доживу до получки, и сколько книг продам на встрече. И почему колет в боку? Какие горы! Какое зерно! Маловер, право слово, маловер.

— Эй, народ, не зная вас, подумала бы, что вы медитируете.

В дверях стояла Елена.

— Все хорошо, Леночка, — сказала Наташа.

— А почему глаза на мокром месте? Ой, да и у вас, Арсений, тоже.

— Разве?

— Леночка, нам нужно очень много сказать друг другу.

— Ну и как? Сказали?

Покровский и Наташа переглянулись.

— Кто будет отвечать? — улыбнулся Покровский девушке.

— Я. Чуть попозже мы сядем под лампой — и я все расскажу.

— А мне надо идти.

— Может, поужинаете с нами, Арсений?

— Нет, спасибо. Пора и честь знать. А то уже столоваться стал у вас. Да и дел, правда, много.

— Каких дел? Вечер на дворе. Завтра — воскресенье.

— Вот именно. Надо будет до завтра вымолить прощение у матушки Евфалии. Поросенок, это я про себя — на несколько дней исчез и даже не предупредил человека. Потом написать письмо родителям. Потом высплюсь. В воскресенье хочу на службу в храм сходить, отец Леонид будет служить. Ну, и дай Бог завтра напишу рассказ про Таню.