Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 30

— Еще скажите, что дружеский.

— Вы сомневаетесь?

— После той летучки, когда вы от меня живого места не оставили, да.

— Вот оно что…

Слышавший разговор женщин Орлов, отложил газету, поднялся и подошел к ним, несколько демонстративно не вынимая рук из карманов брюк.

— Если я не ошибаюсь, вы по образованию учитель начальных классов?

— Не ошибаетесь, Владимир Олегович. Мэтр будет упрекать дилетанта?

— Не будет. Вообще-то журналистике нельзя научиться. Либо ты родился журналистом, либо нет. Вот Мария Михайловна по образованию ветеринар, если я не ошибаюсь, но лучшего зав отдела писем я не видел, честное слово. Наш редактор, Владимир Николаевич, педагогический заканчивал, как и Лариса Ивановна. Тут с журналистскими дипломами только я да Антонина Сергеевна…

Невысокая худенькая темноволосая женщина, услышав свое имя, улыбнулась:

— Володя, а что же ты Галю забыл?

— Вот ее то он забыть не может, — не дав ему ответить мгновенно среагировала девушка, которую называли Ксенией Леонидовной, — а меня простить…

— Глупости изволите говорить, барышня. Не скрою, мне действительно обидно за Галю — она прекрасный журналист, но блат — вечен, как этот мир. Не будь вас, нашелся бы кто-нибудь другой. Все дело в самом Князеве. Посмотрите, сколько нас, журналюг. А вот где он такого корректора в Энске найдет?

— Тогда почему вы ко мне придираетесь? И вы, и Мария Михайловна. Даже этот Ремизов вечно подкалывает. Потому что мой отец сам Тяпкин.

В комнате раздался смех.

— Как вы сказали, барышня? Сам Тяпкин? Это надо записать.

— Володя, помолчи, дай я попробую убедить Ксению Леонидовну, что никто к ней и не собирался придираться.

— Попробуй, Михайловна.

— Спасибо. Ксения Леонидовна, извините за высокопарность, но дело, которому служишь, надо любить. Тогда оно полюбит тебя.

— Хотите сказать…

— Не хочу, а скажу, ибо давно наблюдаю за вами. Вам здесь скучно, вы словно повинность отбываете… А то, что пишите, без слез читать невозможно. Но если нужен совет — спросите. Любой из нас поможет вам…

— А вот Владимир Николаевич меня хвалит…

На этот раз улыбнулась даже обычно невозмутимая Лариса Ивановна. Остальные просто веселились от души.

— Ксения Леонидовна, милая, да неужто вы не понимаете, что если даже напишите полную лабуду, Князев будет вас хвалить? Вы же любимая дочь самого Леонида Павловича Тяпкина, друга и помощника всесильного главы энского района Абакумова.

— Я не понимаю…

— Ой, Ксения Леонидовна, только вот этого не надо!

— Михайловна, а может барышня и впрямь не понимает.

— Тогда объясняй ты.

Орлов стоял перед женщинами все в той же позе — нога за ногу, руки в карманах брюк. Он уже собирался открыть рот, как в притихшей комнате раздался голос Галины Аркадьевны, до этого тихой мышкой сидевшей за книжным шкафом.

— Володя, не надо ничего объяснять. Пожалуйста.

— Да не буду я ни о чем жалеть, радость моя. Вот я тут о любви к профессии распекался, а ты знаешь, мне уже давно стыдно за то, что я журналист. Стыдно за газету, которую мы делаем.

— Не тебе одному, друг, — одарил коллег неполноценной чеширской улыбкой Саша Ремизов.

— Так хоть здесь пар выпущу… Но — продолжим. — Орлов вновь повернулся к Тяпкиной. — Ксения Леонидовна, посмотрите на часы.

— Десять тридцать.

— Полтора часа мы ждем начальника. В пятницу его уже в полдень на работе не было. И если бы не его заместитель…

— Да ладно тебе, Орлов.

— Помолчи, Лариса Ивановна. Это только Ксения Леонидовна не видит, кто, собственно, выпускает газету. Я тоже не безупречен. Скажу больше: перед вами пьяница. Бытовой пьяница. Вчера я пил, но вчера было воскресенье. Выпью и сегодня, но — вечером. И никто и никогда не увидит меня дошедшим до положения риз. Повторюсь, Ксения Леонидовна, я — бытовой пьяница. И пью не потому, что не могу не пить, а потому что жить, как мы живем, тошно. Увы, пока никто лучшего лекарства от тоски не придумал. А вот наш с вами начальник — просто алкаш. По большому счету мне его жалко. Его лечить надо. Вот вы спросили у Марии Михайловны, о какой прическе идет речь. А речь шла о прическе Владимира Николаевича, точнее, о его чубе. Когда хозяин чуба трезв, чуб спокойно лежит на высоком князевском чале. Правда, сам Князев, когда трезв, злой как собака. Тогда к нему лучше не подходить. Но стоит хозяину «принять», как чуб моментально принимает боевую стойку.

— Ой, точно! Только вот я никогда не видела, как чуб лежит. Ой! — и Ксения Леонидовна закрыла ладонью рот.

Смех, который вызвала реплика Тяпкиной, стал без преувеличения гомерическим.

— А я вот видел, год назад, — гордо объявил Ремизов.

— Да ладно тебе врать.

— Не вру, Олегович. Помнишь, Абакумов какой-то прием делал в «белом доме»? Лучшие люди района, грамоты и прочая дребедень. Я должен был их всех сфотографировать.

— А, вот ты о чем…

— Дай расскажу всем.

— Да все знают.

— Я не знаю, Владимир Олегович. Расскажите, Саша.

Ремизов благодарно показал Ксении все свои восемнадцать зубов.

— Так вот, закончилась вся эта официальщина, спели — станцевали, а потом — фуршет. Для узкого круга. Еды почему-то не много, а водки полно. Всех сразу предупредили — на все про все — двадцать минут. Пролетели они не заметно

— Еще бы! — хмыкнула Мишина.

— Нет, Ивановна, я был в норме. Пьешь же, чтобы общаться. Этому слово, тому, короче, и двух рюмок не выпил. И вот нам говорят, мол, освобождай, народ, помещение. Ну, мы люди послушные, приказали — сделали. Спасибо и за это. Я выхожу и вижу сцену, которую мне никогда не забыть: стоит Князев, спиной ко всем, будто, одевается, а у самого полная бутылка и фужер для вина. Наливает полный — бабах! Не закусывая, тут же второй. Бабах!

— Мне почему-то сейчас герой Шолохова вспомнился, — заметила Мария Михайловна. — Помните: «Я после первой не закусываю».

— Во-во. Мне тогда тоже. Только наш герой и после второй, и после третьей, и после четвертой.

— Врать-то не надо…

— Олегович, не обижай. Пока он шарф и пальто одевал, полбутылки опорожнил, пока шапку и перчатки — вторую половину.

— Ужас! — было видно, что Ксюша искрення в своих чувствах.

— А все почему, Ксения Леонидовна. Спросите меня, почему?

— Почему, Саша?

— Потому что халява! А наш Князев это халявщик из халявщиков. Представляете, ему уходить, а бутылка — полная! — стоит. И с собой не взять… Но я продолжу. Вышли мы с ним…

— Перебью вас, — это была Галина, — я эту историю тоже не слышала: когда он выпил… когда все уже…

— Нет, не закусил Галина Аркадьевна. Зачем? Закусь градус крадет. О чем бишь я… Да, вышли, попрощались. Прихожу домой, ужинаю…

— Ты еще расскажи, как зубы чистишь…

— Не перебивай, Владимир Олегович, к самому интересному подхожу. Ночью — звонок. Чертыхаясь, беру трубку. Женский голос: «Где мой муж?» «Вы че, — отвечаю, — дамочка, у меня нормальная ориентация. Нет здесь вашего мужа». В ответ слышу: «Я тебе не дамочка, Ремизов, я Валентина Петровна Князева. Где мой муж? Говорят, что ты его последним видел». Все, все, заканчиваю. Есть грех — подробен. Короче, нашли мы его за домом культуры, где пьянка была, то есть награждение. Прошел он метров двести и упал в скверике. Замертво. А под ногами кашица. Утром наш Николаевич глазенки открыл — и нечего понять не может. На родную кровать не похоже. Пытается встать, — что-то его держит. А просто утром морозец ударил, и кашица льдом стала, вместе с князевским чубом. После этого у Владимира Николаевича чуб целую неделю висел…

— Просто ему Валентина Петровна такого прочесону дала, что чубу не с чего было подниматься, — заметила Лариса Ивановна.

— Он, наверное, заболел сильно? — подала голос Галина.

— Кто? — не понял сразу Ремизов. — Князев что ли?

— А то кто же? Он же целую ночь… на снегу…

— В кашице.

— Тем более…

— Даже гриппа не схватил, Галина Аркадьевна! Гвозди бы делать из этих людей. Не то, что нынешнее племя.