Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 22

Растерянный Арсений повернулся к отцу Леониду. Священник просто светился от счастья. «Так вот зачем он привез меня сюда», — подумал писатель.

— Так вот зачем вы привезли меня сюда, отец Леонид? Ох, хитрый вы…

— Да какой я хитрый? Посмотрите — весь, как на ладони. — Он продолжал сиять и улыбаться.

— Вы не представляете, Арсений Васильевич, — продолжил священник, — какие мы с вами счастливые люди. Господь сподобил нас такое чудо лицезреть…

Покровский сразу понял, о чем идет речь, но слова «сподобил нас» немножко задели его. Будто бы это не он, Арсений Покровский… Впрочем, решил промолчать. И потому, что сил больше не осталось, да и просто хотелось молчать.

— Молодца! — одобрил отец Леонид.

— Вы о чем, батюшка? — удивился писатель.

— Промолчать вовремя — тоже мудрость.

А он действительно, совсем не прост, этот сельский священник с руками крестьянина.

— Меня ведь тоже сильно занимает вся эта цепочка, — продолжил отец Леонид, — помните вы о ней говорили, когда приезжали на встречу к нам первый раз? Я тогда вроде случайно пришел на встречу с вами, — директор библиотеки целую неделю уговаривала придти, решил не обижать хорошего человека. Это как с тем председателем. Вы к нему пришли, значит через вас Господь хотел ему что-то доброе сделать. Но он этого не захотел. Сам. По своей воле. Вы, благодаря тому, что вас выгнали, попали в дом к хорошему человеку, старосте храма. Жаль, что вы сегодня о нем не рассказали. Начала и конца той цепочке нет. Когда-то давно вы были в гостях у Лебедевых, когда-то я пришел к вам на встречу. Сегодня был ваш черед гостевать — в тюрьме. А тот человек. Как вы говорите, он не плохой. Он гордый. Жутко гордый. Или — жуткий и гордый. Его даже начальник тюрьмы боится. Книгу бы вашу ни за что не прочитал. Все ведь читают, значит он не будет. Поскольку особый. На свободе если прожил из своих сорока пяти половину — то хорошо.

— Из каких своих? Сорока пяти? — не поверил своим ушам Покровский.

— Ему сорок пять. А вы сколько думали?

— Как минимум шестьдесят.

— Страсти старят, Арсений Васильевич. Ну, так вот. Я не скрою от вас: надежды было мало, что он придет сегодня. На этот раз его гордость нам на руку сыграла. Как же так: час проходит, другой, а никто не возвращается. Вот тебе и писака.

— Писака?

— Так он вас называл. Мол, все эти писаки одним миром мазаны. А вам ведь несладко поначалу пришлось. Верно?

— Верно.

— Железная воля у человека. Молились? — как-то очень просто спросил отец Леонид.

— Да, — также просто ответил Арсений.

— Теперь вы поняли почему у вас за шестнадцать лет странствий ни один волос с головы не упал?

— Чтобы этот человек пришел ко мне на встречу?

— Зря улыбаетесь, — отец Леонид был абсолютно серьезен, — цепочка продолжается: Лебедевы растопили такое ледяное сердце… Слава тебе, Господи!

Они замолчали. И только тут Покровский заметил, что они едут совсем не в Энск.

— Батюшка, а почему…

— Разве я не сказал? Мы сегодня в Арпачево заночуем.

— Где?

— В Арпачево. Там мой друг живет. Замечательный человек. Артист. Причем, настоящий. Заслуженный. Зовут Георгием Федоровичем Шапошниковым. Не слыхали?

— Отец Леонид, вообще-то у меня на сегодняшний вечер были другие планы.

— Когда мы говорим о наших планах, Господу так смешно становится… Я где-то слышал.

— Вы не слишком… того…

— Чего — того?

— Самоуверенны?

— Ничуть. Просто цепочка должна продолжиться. А мы с вами — простые звенья, Арсений Васильевич. Не более того, но и не менее.

Покровскому показалось, что ехали они бесконечно долго. Мелькали вначале, а затем исчезли в осенних сумерках деревеньки и перелески, а они все ехали и ехали. После вполне понятного эмоционального возбуждения, Арсений почувствовал дикую усталость. Не хотелось никаких гостей, завалиться бы на кровать в ставшей почти родной келье в башне, но отец Леонид решительно вел свою «Ниву» сквозь сумрак, успевая одновременно отвечать на звонки по мобильному телефону, подбадривать дремавшего спутника и рассказывать о человеке, к которому они ехали.

— Артист он был довольно известный. В московских театрах играл. Много по стране поездил с концертной программой, причем, не гнушался и глубинкой. Побывал в нашем Энске и, видимо, прикипел к нему душой, раз переехал сюда, бросив столицу, как только вышел на пенсию. Но поселился не в Энске, а в Арпачево, это самый глухой угол нашего района. Деревня — десять домов. Но зато есть храм, давно брошенный, но такой красивый. Знаете, чьей работы?

Пауза после вопроса затягивалась, а потому Покровский заставил себя спросить:

— Чьей?

— Самого Львова. Представляете?

— А то. Того самого, Николая Александровича? Только он вроде масон был?

— Масон, не масон, а храм на удивление красивый. И представляете, колокольню он так построил, чтобы она не совсем прямо стояла.

— В смысле, как Пизанская башня?

— Угол чуток поменьше будет, но что получилось — впечатляет. Так вот, продолжу. Георгий стал храм восстанавливать. Только Господь знает, чего это ему стоит. Что-то он расскажет сам, что-то поймете сами.

— Уже понимаю. Сами же сказали — деревня в десять домов.

— В четырех — бабули свой век доживают, в трех — спившиеся мужики, в двух оставшихся — дачники. Они ведь, я имею в виду местных, Георгия за дачника приняли. Мол, летом поживет, а осенью отчалит. А он там насовсем остался… Впрочем, хватит разговоров — приехали.

Георгий оказался рыжебородым крепышом, которому можно было дать, как сорок, так и шестьдесят лет. Когда он улыбался, то молодел на глазах, хмурился — также на глазах старел. Георгий встретил их у калитки. С отцом Леонидом они обнялись, Арсению бывший актер крепко пожал руку:

— Очень рад. Наслышан. Кое-что читал.

Домик у Шапошникова был самый обыкновенный, зато к нему они прошли через садик — крошечный прудик, мостик над ним, вокруг несколько камней. «Чего только в России не встретишь — успел подумать Покровский, — в забытом Богом Арпачево — японский сад». Шедший позади отец Леонид довольно хмыкнул, заметив удивление писателя. Знай, мол, наших.

Внутри дом состоял в принципе из одной очень большой комнаты, которую хозяева разделили занавесками на две части: спальню и все остальное. Все остальное было и столовой, и залом, и прихожей. Стол уже был накрыт.

— Не обессудьте, ребята, — сказал Георгий, — чем Бог послал. Я только позавчера из Москвы, жена там осталась. «Чем Бог» оказалось салом, квашеной капустой, картошкой и солеными огурцами.

— Самая русская еда, — отозвался Арсений.

— И питье самое русское, — опять помолодел Георгий, словно фокусник, достав откуда-то бутылку водки.

Потом они помолились и сели трапезничать. Отец Леонид рассказал о встрече в тюрьме, к удивлению Покровского, сделав это одновременно очень образно и в то же время кратко. Сам писатель успел задать Шапошникову пару вопросов. Тот начал было отвечать, как вдруг воскликнул:

— Забыл!

— Что забыл? — удивился отец Леонид, — вроде все на столе есть.

— Про Михаила забыл. Друг это мой. Фермер. Живет неподалеку. Он хотел с тобой, то есть с вами, пообщаться. Я ему книги ваши давал. Между прочим, всего Фета наизусть знает.

— А почему именно Фета?

— Не знаю, нравится он ему. Человек он такой. Основательный. Если нравится, значит должен знать. Всего. Кстати, у меня коронка была в концерте. Я говорил зрительному залу: называйте мне фамилию любимого поэта. Люди называли — и я читал его стихи. Ни разу промаха не было.

— В чем секрет? — усталость ушла, и Покровскому было по-настоящему интересно здесь.

— Я выучил стихи семисот поэтов, но — по одному стихотворению. Разумеется, чаще просили почитать Рождественского, Вознесенского или Евтушенко, но когда называли, скажем Мустая Карима или Олжаса Сулейманова, я спокойно читал их творения.