Дайте кошке слово - Романова Наталья Игоревна - Страница 21

Теперь я все знаю про Утиных котят. Их было уже много. Они появляются через каждые четыре месяца. По пять. Иногда по четыре. И только один раз было двое. И в тот единственный раз не было пушистого. А так всегда — один пушистый. Да как и не быть пушистому, если муж Ути — сибирский кот.

Котята слепые. Тычутся в мамин живот. Один другого отталкивает. Дерутся. Маленькие такие, а уже дерутся. А потом расползаются и не могут найти Утю. И орут, и пищат. А Утя лежит, слышит писк и не двигается. Не хочет Утя лишать молока остальных котят, которые так хорошо пристроились.

Я подхожу, беру котенка и кладу к ней. «Мурлы» — Утя благодарна. Ну сколько можно облизывать котят? А бесконечно. Одного вылизала, начала другого, потом третьего, до последнего дошла — и сначала.

Дольше всех Утя вылизывает пушистого, потому что шерсть у него длинная. И получается неравенство: от Ути пушистому больше внимания и от нас больше, потому что гладить его приятнее. И в руках держать шарик пушистый, у которого глаза выглядывают из шерсти, как бусинки, тоже приятнее. Да и котятам с ним играть приятнее. Они ведь тоже понимают, что такое шелковая длинная шерсть.

Вот так и получается всеобщий любимец, который уже и не боится никого. Не убегает, не пищит, как другие котята, когда его берут на руки, не дичится, а мурлычет, словно вы тоже его мама. И все только оттого, что шерсть у него длинная.

Когда Утя была моложе, она играла с котятами, бегала с ними по квартире, дралась, делая вид, что бьет их лапой со всей силой и сейчас откусит им голову.

Но теперь она уже не играет. Котята сидят у нее на голове, ходят по ее животу, а она спит. Котята не дают спать и прыгают через ее шею. Словно это не шея ее, а турник. Скок туда, скок обратно. Утя терпит. Но сколько можно издеваться над матерью? Уже не молодой, уже воспитавшей больше полусотни детей! И Утя начинает раздраженно двигать хвостом. Но этого котята только и ждут. Они следят за хвостом. И — раз на хвост! Один прыгнул, другой, третий. А хвост крутится, извивается, не дается, и вдруг Утя вскакивает — и лапой… Все разбегаются. Утя ложится. И все начинается сначала: котята прыгают по Уте, а она пытается спать.

И всегда, в одном и том же возрасте котята замечают свою тень. Достаточно один раз заметить, и уже невозможно становится жить. Потому что ты бежишь, и рядом тень твоя бежит. А раз рядом кто-то бежит, разве можно бежать спокойно? На тень надо наступить. Ее надо ухватить лапкой и вообще что-то с ней делать. Но она не поддается. Ее не ухватишь, не ощутишь. А она есть, и избавиться от нее невозможно. День, два, три котята бегают за своей тенью. И вдруг они перестают обращать на нее внимание. Словно никогда ее и не замечали.

А от звуков радио котята разбегаются. Утя же радио словно и не слышит. Словно никто и не говорит в комнате и музыка не звучит. Утя на радио даже ухом не поведет.

И так я к этому привыкла, что, признаться, считала, что Утя радио не слышит. Хотя как это может быть? А вот так я думала. Но как-то однажды по радио заиграли пронизанную тоской музыку. И вдруг Утя подняла голову и стала слушать.

Надо иметь опыт. Теперь он у меня уже есть. Опыт по раздаче котят. Берется косынка, лучше всего голубая. В нее заворачивается котенок, так, чтобы видны были только глаза да нос. Можно еще, чтобы и уши торчали. И лучше всего идти к метро. Здесь много народу, люди входят и выходят.

«Вам не нужен котенок?»

Я все знаю заранее. Все ответы. Например, такой: «Ах какой миленький, какой хорошенький! (Кажется, сейчас возьмут. Но нет, куда там!) У меня соседи. А то бы обязательно…»

Ох эти соседи! О соседях я уже знаю все. И как они не любят запаха, и как они отравили кошку, и вообще — не любят животных.

Кажется, если бы не соседи, то все проходящие встали бы в очередь за моим котенком. Но где же эти соседи? Ведь они тоже должны проходить. Они же тоже едут в метро. «Возьмите котенка». Это мой неуверенный голос.

«На что мне такая гадость!» И промелькнуло злобное лицо. И я понимаю: вот он — сосед.

Но раздражают меня, как ни странно, больше другие. Встанут, гладят котенка и уговаривают: «Вы его только не выбрасывайте. Ах какой бедненький, только не выбрасывайте!»

Это меня-то еще уговаривают, чтобы я не выбрасывала!

Я замерзла. И котенок тоже замерз. Я держу его за пазухой, и он пищит, вырывается. И уже кажется, что никогда, никогда этому не будет конца. И вот тут, да, именно в этот момент, когда кажется, что никогда и никто котенка не возьмет, кто-нибудь подходит и просто, без всяких причитаний, берет котенка.

И я иду за следующим. Тут же. Потому что точно знаю: сейчас возьмут всех. Я выношу сразу еще двоих или даже троих. И обязательно на моем пути появляется либо ребенок с мамой, которые только и мечтали о котенке, либо девочка лет четырнадцати, которая понесет котенка домой, может быть впервые утверждая свою самостоятельность. Либо молодые люди, которые унесут котят — в подарок.

И вот котят уже нет. И остался Уте только пушистый.

Так я раздала восемьдесят девять котят.

Было уже поздно. Утя лежала у меня в комнате под секретером. У нее не было котят, но и без котят Утя любила менять место. Редко она выбирала мою комнату. А когда выбирала, чаще всего ложилась на секретер и обычно на бумаги, чтобы нельзя было писать. Иногда она посапывала на диване. А тут вдруг под секретером. Ее можно было и не заметить и лечь спать. Видно, на это она и рассчитывала.

— Утя!

Утя не шевелится.

— Утя, я хочу спать, уходи.

Никакого впечатления. Ухо Утино только вздрогнуло, и все.

— Утя! Неужели ты не понимаешь!

Нет, она не понимает. Ничего не понимает.

Еще бы! Зачем ей меня понимать! Вот когда ей надо, чтобы я гладила ее живот, тогда она меня понимает… Тогда она все понимает.

Я беру палку. Ну конечно, не для того, чтобы бить Утю. И даже не для того, чтобы ее пугать. А просто, чтобы до нее дотронуться. Я дотрагиваюсь палкой до Ути, и она шипит. Что вы, она ничуть не боится палки. Она даже не знает, что это такое — палка. Она на нее просто шипит. Я стараюсь палкой сдвинуть Утю с места. Я понимаю: Утя заспалась и ее надо разбудить. Утя перемещается с одного места на другое, но из-под секретера не уходит. Тогда я набрасываю на руки плед и беру Утю.

Утя изворачивается — и цап меня по руке! Цапнула, встала и ушла.

Что же это такое, Утя! Нет, это неспроста. На следующий вечер Утя снова под секретером, в том же месте. Да что это оно тебе так понравилось? Я не в силах повторить вчерашнюю сцену. «Утя, — говорю я, — опять будем драться?» И не Уте я это говорю, а себе. Но Утя сразу же поднимает голову, встает и идет к дверям. Она еле идет. Сонная идет. Видно, и ей неприятно вчерашнее.

А на следующий день Утя перестает есть. Совсем ничего не ест и не лежит больше у меня в комнате. А лежит в ванной под табуреткой. Что за странное место? Никогда она здесь не лежала. Обычно она спала с мамой на диване. Иногда в ногах у нее, а иногда, как и мама, положив голову на подушку. Еще Утя спала в кресле, на стуле, иногда на холодильнике. Но в ванной, под табуреткой, — никогда. И я понимаю, что Утя заболела.

Две двери вели в два врачебных кабинета. И от того, какую дверь я выберу, зависела Утина судьба. Я тогда не точно это понимала. И все-таки чувствовала, что это именно так. А как решить, какая дверь? Та, которая раньше откроется? Та, в которую раньше позовут? Но ведь можно сказать: «Нет, мы не сюда, мы в другую дверь».

Но как знать, за какой дверью лучше, за какую надо стремиться.

В одну я заглянула. Там сидел пожилой человек и писал.

— Подождите в коридоре, — не очень любезно сказал он. За другой, напротив, была милая женщина. Полная и добродушная.