Хорошо жить на свете! - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 7

Я как-то опять ходила в беседку послушать, что делается за забором, но было совершенно тихо, верно никого в саду не было. В беседке на скамейке я увидела свою бедную Зину. Как я ее туда положила последний раз, прежде чем на забор лезть, так она и лежит. Подняла ее, смотрю — вот ужас! Что ж это с ней приключилось? Все лицо, шея руки, ноги (она была босая), точно потрескались, будто пузыри на них поделались, a руки так скрючились, совсем как у бабушкиной старой Василисы от ревматизма. Это верно от сырости, ведь она, бедная, трое суток здесь пробыла, a дождина такой лил, особенно по ночам. Вот я не люблю этих кукол из массы, всегда с ними что-то случается и играть неудобно: мыть нельзя, потом туловище твердое, только что руки, ноги и голову куда угодно повернуть можно. Понесла я свою Зину к мамочке посоветоваться, что с ней делать. Мамочка предложила мне отдать ее маленькой молочнице; её мать сегодня приходила, говорила, что девочке так плохо, что она больше встать не может. Я с радостью согласилась. Бедная Зина, не сладко ей у меня жилось, да и любила я ее мало, может новая мать будет больше ласкать и баловать ее. Я собрала все её вещи и сложила в отдельный пакет — не голую же ее отдавать из дому!

Бегала еще раз к забору, но там тишина, дети точно сквозь землю провалились. С горя начала я играть с Ральфиком. Милый мой пес, он всегда в хорошем расположении духа и никогда не прочь g повозиться.

За обедом мамочка объявила мне, что Зину вместе с теплым одеялом уже отправили к молочнице. Когда она это сказала, я сама не знаю, что со мной сделалось: так грустно-грустно стало и плакать захотелось… Мне не жаль Зины, нет, и я довольна, что бедная девочка порадуется, но мне стало стыдно и совестно, что я даже не простилась с ней, так без меня ее и унесли. Что она обо мне подумает? Сперва не досмотрела, потом выбросила из дому и даже не попрощалась! Я крепилась-крепилась, но не выдержала, и слезы так градом и полились у меня из глаз. И папа, и мама страшно удивились, не могли постичь, что со мной, a я им, конечно, не сказала: разве они поймут? Они будут смеяться, они ведь не верят, что и кукле может быть обидно, они уж давно с ними не играют, забыли, какие они, a может быть никогда не замечали и раньше; ведь и дети не все верят, что куклы слышат и понимают, но я-то наверное это знаю. Бедная Зина!..

Визит к молочнице. — Знакомство через забор

Сегодня утром мы с мамочкой ходили навещать маленькую молочницу и отнесли ей бульону и апельсинов. Домик у них маленький-маленький, совсем низенький; у них в одной комнате и плита, и спят они. Мягкой мебели совсем нет, ни дивана, ни кресла, только длинная белая скамейка и два белых табурета. Больная девочка лежала на кровати, под головой у неё была подушка с пестрой ситцевой наволочкой, твердая такая; девочка была прикрыта теплым одеяльцем, которое мы с мамочкой сработали, a сверх него, тоже головой на подушке, лежала моя Зина, и девочка крепко обняла ее своей пухлой, точно восковой рукой. Она нам что-то говорила, но мы не расслышали; тогда молочница попросила нас ближе подойти, потому что девочка хочет нас благодарить: «Так уж она вчера тешилась вашими гостинцами, особливо куклой, все ее около себя и держит. И то сказать, ведь сроду такой игрушки и не видывала».

Когда мы подошли, больная стала нас благодарить, но голосок её был такой слабый, что почти ничего слышно не было. Потом она с трудом подняла руку; взяла мою и стала целовать. Мне так ее жалко стало, что я не выдержала и заплакала. A как у неё страшно в груди хрипит и точно переливается что-то! Господи, какой ужас умирать! Неужели и со мной так будет?

После завтрака я не занималась, потому что у меня голова разболелась, и мамочка пустила меня в сад. Пошли мы с Ральфом.

Какой Ральф потешный: он почему-то терпеть не может нашу кухарку; как только она появится в комнатах, или подойдет за чем-нибудь к буфету, сейчас ворчит на нее и лает. A между тем она ему всякое утро приносит и сама дает сырое мясо. Когда она войдет, он уже знает, что у неё мясо, — не лает, только тихонько рычит; пока она его по кусочкам кормит — молчит, но как только все съедено, сейчас же облает ее, особенно, если ей еще вздумается с ним разговаривать, так и заливается лает, a когда она уходит, так за нею и идет и в самые пятки лает; она уж и дверь закроет, a он все еще тявкает.

Выйдя из дому, я пошла прямо к забору; на этот раз дети оказались там, слышны были разговоры и стук молотков. Я сейчас же взобралась на беседку и принялась смотреть; но Ральф не Зина, его в беседку на три дня на скамейку не положишь; он стал лаять и царапаться. Тогда я сошла вниз, взяла его на руки и вместе с ним полезла опять; право, это совсем не так легко, но все-таки добрались благополучно; я села и взяла его на колени.

Там опять играли в крокет, но детей было еще больше; кроме тех шести был еще какой-то мальчик, штатский, без формы, лет двенадцати, с круглыми глазами и лицом такого цвета, как пеклеванный хлеб бывает, и еще две маленьких девочки, одна лет восьми, другая лет шести, ровно одетые. Они, видно, уже кончали партию, потому что скоро перестали играть; и опять выиграл Ваня, но младший «рыжик» его не бил, потому что был в одной партии с ним. Они побросали молотки и побежали на гигантские шаги, которые совсем близко от того места, где я сидела.

Пока они катали шары, Ральф сидел, наставив свои торчки-уши, и следил за шарами, даже голову вытягивал и рвался в ту сторону, и я его должна была крепко держать, чтобы он не шлепнулся через забор; но когда они все стали подлетать на «гигантах», он так испугался, что отчаянно залаял. Сначала дети не заметили, но нужно было быть совершенно глухим, как папин старый дядя, чтобы не услышать такого лая, да и тот бы верно услышал.

— Смотрите! — закричала самая маленькая девочка, — вот на заборе девочка с волком!

Все повернулись, остановились и смотрят на нас.

— A правда, волк, — сказал кто-то еще. Две младшие девочки заревели и улепетнули.

Милый, бедный Ральфик, его за волка приняли! правда, что он похож, и порода то эта называется «Wolfspitz». Ваня и мальчик с пеклеванным лицом стали смеяться.

— Ведь это же собака, да еще какая красивая! Это ваша собака? — спросил он меня.

Глупый вопрос: конечно моя, раз я с ней сижу. Но я это только подумала, a сказала просто: «Да моя».

— Что ж вы там с ним на верхушке делаете? — опять спросил он.

— A вот смотрю, как вы играете, a то я одна, и мне ужасно скучно.

— Так идите с нами тоже играть, — послышалось несколько голосов.

Ужасно мне хотелось спрыгнуть к ним вниз, но я вспомнила, что мамочка никуда не позволила мне выходить из сада. Я это им и сказала; они спросили, почему; я им объяснила, как тогда все глупо вышло с этой ловлей раков; что же перед ними стесняться? Наверно и с ними такие штуки случались. Они все очень смеялись, a потом пеклеванный мальчик сказал: «Вы все-таки молодец, не трусишка; это хорошо»!

А старшая девочка, эта хорошенькая, и говорит:

— Да ведь ваша мамаша велела вам только в саду быть, a не на улице, и не на реке; так ведь и мы в саду, a не все ли равно по какую сторону забора?

И в самом деле, как это мне самой в голову не пришло? A она, — сразу видно, — умная девочка! Я сейчас же согласилась, не знала только, как мне слезть и что сделать с Ральфом. Тогда гимназист и реалист принесли откуда-то лестницу и приставили ее. Реалист (его зовут Сережа) влез на нее и взял Ральфа, a потом и я спустилась. Мы сейчас же перезнакомились и все вместе побежали на «гиганты». Потом я попросила покачаться на больших качелх. Перешли мы туда. Я и большая хорошенькая девочка (Женя) стали на концы, лицом к нам, тоже стоя, стал Сережа и пеклеванный мальчик (Митя), a остальные уселись на доску. Вот весело было! Мы так высоко качались, что у качели даже веревки сгибались. Меня все очень хвалили, что я такая храбрая, особенно мальчики.

Бедный Ральфик ужасно беспокоился все время и сам не знал, что делать, но мы на него не обращали внимания, и он, в конце концов, лег и стал грызть угол крокетного ящика.