Мужская школа - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 15

Ох! Мальчик! Ты что? В Бога веришь? А уже такой большой!

И всадила Вене под лопатку свою иглу. Он только чуть вздрогнул и тихо, всерьёз, проговорил:

— Да, верю!

Охо-хо-хо! закатилась белая сестра, и все мы, кроме Вени, переглянулись: ну и дурища, женщина, халат белый, жалеть должна, а она как фашистская овчарка.

Веня пошатнулся и стал медленно валиться. Мы враз к нему подскочили, усадили на стул. Сестра быстро ватку с нашатырным спиртом к носу его поднесла, наконец-то заткнулась Веня дёрнулся, ожил. Мы оделись, вышли гуськом. Мягков шагал впереди, остальные отстали, Рыжий хотел что-то сказать, но передумал. Мы вернулись в класс, а неожиданная новость со следующей перемены стала гулять по школе.

Как же много подлости между страхом и слабостью! Они будто два магнитных полюса, а посреди них бушует сила, ломающая доброту и порядочность. Если человек боится, значит, он уступает страху, слушается угрозы, хочет сохраниться, спастись сам, а такое спасение всегда соседствует с предательством.

Сперва наш класс как бы вздрогнул от неожиданности. А потом струсил. Уж очень непонятной оказалась опасность. Не имея своего опыта, мы, выращенные в инкубаторах одинаковости, испугались непохожести Мягкова. Не зная, что значит верить в Бога, напуганные верховным, откуда-то из Кремля идущим знанием, что Бога нет, мы вдруг пришли к необсуждаемому пониманию, что Веня прокажённый. Заразный, больной.

Да ещё в Бога он верил как-то особенно непонятно. Оставив однажды после уроков пионеров, Зоя Петровна растерянно объяснила нам, что Мягков из какой-то такой секты старообрядцев-беспоповцев. Они, в общем, даже церковь и попов не признают, а собираются молиться сами в каком-то таинственном доме — как подпольщики.

Растерянность прошла. Странное дело, войну против Вени Мягкова начал не Рыжий Пёс, а в общем добрый (Рыбкин. Радостно усмехаясь, он однажды притащил откуда-то Вене кличку: «Попик-беспопик». Мягков только улыбнулся. Но чем покладистее он был, чем больше прощал, тем крепче ему доставалось. Герка, кажется, помешался.

Ну-ка, беспопик, приставал он к Мягкову на перемене, расскажи-ка, откуда солнце, например, или звёзды?

— На всё воля Божья, — отвечал Веня.

Да где же он сидит-то? таращил глаза Рыбкин. На небе будто? И солнце, и землю, и звёзды на ниточках держит?

Никто, говорил Мягков, этого не знает.

То-то и оно, наставительно заходился Гер ка, не знаешь, значит, никакого Бога нет. А есть только физические законы.

Веня смотрел в сторону, тихо улыбался, ему не хотелось связываться с Рыбкой, не хотелось спорить, сразу видно, что он живёт по своим правилам и его ничем не переубедишь.

Ты мать свою любишь? — спросил он совсем неожиданно, даже не глянув на Рыбкина.

Ну, допустим, — хорохорился тот, — а при чём тут это?

Так что же, любовь твоя тоже закон физики? В общем, когда не хватает аргументов, люди хватаются за камни или за оружие, если оно, конечно, есть под рукой, так не раз случалось в истории человечества.

Рыбкины убеждения не пронимали Веню, напротив того, Герка долго чертыхался после таких диспутов — ведь Мягков его всегда в лужу сажал. И он начал действовать.

То схватит Веню за нос, как когда-то меня Коряга, то запустит в него тряпкой, которой доску вытирают, — был в нашей школе и такой вид оружия. Тряпку следовало намочить под краном и вообще-то как следует выжать. Рыбкин отжал её чуть-чуть и засандалил «попику-беспопику» прямо в лицо.

Противно это, когда на других вот так пакостно нападают. Веня размазывал грязь по лицу, пытался улыбнуться, но его стоицизма уже не хватало в глазах дрожали слёзы.

Чего тебе надо? спрашивал он Герку. Че го тебе от меня надо?

Меня незловредный Рыбкин тоже поражал, чего его понесло?

Может, хватит? сказал я ему однажды. Я из его башки эти глупости выбью! проворчал он решительно. — Бога нет и всё! Ты уверен? — спросил я осторожно. А ты нет? как-то даже восхищённо поразился он.

Немного погодя я понял, откуда ветер дует. Мы зашли к Герке домой, и я увидел его замечательного деда. Сам по себе старичок был совершенно щупленький, даже тощий. И лысый. И всё же неприметным его никак не назовешь. На голове всё пусто, а бородища — точно, как у Маркса, только совершенно белая, седая. Может, он потому так и «Капитал» этот толстенный любил?

Когда мы пришли, Рыбкин дед пил чай из стакана с подстаканником, чай, наверное, был очень горячий, и дед злобно дул на него. Только Герка его, похоже, совершенно не опасался.

— Ну, дед, заорал он с порога, расскажи-ка нам, как вы эту белую нечисть в семнадцатом году шашками рубали?

Я даже хихикнул: кого этот дед мог рубать, такой замухрышка-то? Дед держал на столе газету, свёрнутую вчетверо. Он ею помахал, ответил:

— Да не всех, видать, вырубили-то! Вон чё творится! Голод в стране! Неурожай! Всех надо бы в ноле! Или к станкам, а то развели тут.

Он уставился на меня с подозрением, будто это я во всём виноват и меня надо к станкам и в поле.

Ну вот, сказал он, отхлебнув чаю, взять хотя бы вас! Галстуки пионерские носите, а что у вас творится? Верующие, понимаешь, какие-то! Это в пятом-то классе? Уже пора бы и соображать.

Теперь я смекнул, отчего Рыбкин такой непримиримый к Вене. А дед прибавил:

Ох, сильны же во всех нас пережитки капитализма! Ох, сильны!

Мне показалось, он даже с каким-то удовольствием это произнёс, будто крепко уважал такие живучие пережитки.

Комната, где жили Рыбкины, была довольно большая, но пустая и неуютная. Дом был барачного типа, построенный задолго до войны и построенный хорошо. Обитые вагонкой стены стали какого-то нежно-коричневого цвета, солнечные лучи делали комнату весёлой прибавь тут немного мебели да женской руки и дом превратился бы в картинку. Но в углу приткнулся неопрятный железный умывальник, поганое ведро, к стене привалился фанерный шкаф, сколоченный наспех, полной рухлядью был и стол, заляпанный пятнами от горячего чайника и утюга. Домашнюю эту неопрятность к тому же разглядывали со стены Ленин и Сталин, вот так да! При всей любви к вождям и понимании, что их портреты требуются для повсеместного наблюдения за нами, всё-таки в домах я пока что не встречал их застеклённых обликов. Как-то обходились.

Может быть, вам покажется выдуманным и этот дом, и сам старик, взявший напрокат поседевшую бороду Карла Маркса, но дело в том, что мы ведь вообще жили тогда в выдуманном мире. Больные люди казались себе совершенно здоровыми, считая больными вполне здоровых соседей. Свергнув старых богов, такие вот старики, бывшие когда-то ведь молодыми, срочно придумали себе новых, да, как известно, не всякая срочная работа отличается высоким качеством. Чтобы отвечать за будущее, надо быть сильно уверенным в себе, однако, как нелегко догадаться, никто и никогда не может быть абсолют но уверен в результате дела, производимого впервые. Одно дело каменщики, строящие дом. Этот дом не первый у них, есть проверенные чертежи, хороший кирпич, крепкий раствор. Но мы строили не дом, в том-то всё и дело. А целый мир! А мир невозможно построить по чертежам, к тому же их не бывает. Мир людей строят сами люди, и не из кирпичей и цемента, а из своих умений и судеб. Эту стройку можно одолеть только добром, помогая друг другу и желая друг другу добра. А не худа. Желая худа, можно зажечь пожар, начать войну, убить. Мир строят одним лишь согласием, желанием согласия достичь и с его помощью двигаться.

Но мы жили иначе. Только что кончилась война, и не в одной лишь Москве, а по всей стране действовали, убивая и грабя, шайки «Чёрной кошки». В сорок седьмом не вырос хлеб, и начался голод. Война кончилась, но страна существовала по законам военного времени, и за пятнадцатиминутное опоздание на работу запросто давали срок. Вместо того чтобы оттаять и подобреть после войны, народ как будто ещё яростнее закусил узду, напряг скулы.

Затих послепобедный смех, быстро истаяла радость. Пройдёт два года, и с новой силой вспыхнет подозрительность, начнутся посадки новых врагов народа — откуда они только и брались, эти враги всё новые и новые…