Лоцман - Крапивин Владислав Петрович - Страница 4

Она, кажется, застыдилась своей дурацкой умиленности. Сказала уже по-иному, пряча за суховатостью смущение:

– Но, увы, я все-таки не могу припомнить ваших детских визитов…

– Я ведь и говорю: самому кажется иногда, что я в детстве просто придумал ваш городок… Мне нравилось бывать здесь, потому что столько загадок… И еще потому, что мальчишки тут никогда не приставали, не дразнились. На любой улице брали в игру как своего. Один раз я заигрался допоздна, и вы оставили меня ночевать. И сами позвонили маме, чтобы не волновалась…

– Да? Возможно… Видите ли, я уже в то время сдавала комнаты приезжим и у меня перебывало столько людей. И взрослых, и детей… А память в мои годы, сами понимаете…

– Ну, какие наши годы, – сказал я глупо и галантно.

– Ах, Игорь Петрович, вы не учитываете разницу…

– А сейчас вы не сдаете комнаты? – напрямик спросил я.

– Гм… изредка. Через турбюро. Если скромное домашнее жилье вы предпочитаете гостиничному люксу…

– Предпочитаю, – вздохнул я. – Весьма…

Глава 2. Улица Пустырная

1. Тетушкин секрет

Генриетта Глебовна Барнаву (такая вот у нее фамилия) всю жизнь проработала акушеркой и была знаменита в своем городке Овражки. Даже когда она стала пенсионеркой, ее часто приглашали помогать и консультировать при трудных родах. Это я узнал от нее, когда мы шагали к дому.

Жила Генриетта Глебовна одна, в приземистом доме из двух комнат, кухни и прихожей. Мне она отвела комнату, где висела картина. Та самая, с мальчиком. Я так и сел перед ней, словно вернулся в давние-давние годы. Или в свой детский сон.

Картина – в резной деревянной раме с облезлой бронзовой краской – была узкая, но большая в высоту. Пожалуй, метра два. Написал ее, безусловно, талантливый художник.

Солнце на картине косо, желтым лучом, падало из-за просвеченной насквозь салатной портьеры, освещало высокий ореховый комод и мальчика, который тянулся к сундучку, стоявшему на краю комода. Мальчик был виден сбоку и со спины. Было ему лет восемь-девять. Судя по одежде, «довоенный» мальчик или даже «дореволюционный». И явно не из богатых. Голубая полинялая матроска порвалась на локте и лопнула под мышкой, на черном чулке, на щиколотке, дырка. Каблуки сбиты. Левый чулок съехал на потертый ботинок с пуговками, и видно было, как напряглась мальчишкина нога, он ведь стоял на цыпочках. Растопыренными пальцами он уперся в край окованной крышки и толкал ее вверх. Сумел приподнять на вершок, а дальше – никак. Не хватало роста. И заглянуть в сундучок он не мог – слишком высоко…

Лица мальчика не было видно, только щека, просвеченное солнцем ухо да зажженные лучом на макушке очень светлые волосы – они были давно не стрижены и косичками падали на матросский воротник. И я вдруг вспомнил мальчишку в вагоне, тот был с такими же светло-песочными отросшими прядями.

Мне почему-то казалось, что название у картины – «Тетушкин секрет». Мальчик приехал к старой тетушке в гости и наконец-то выбрал минуту, чтобы разрешить давнюю и жгучую загадку: что у тетки в старинном сундучке? В натянутой мальчишечьей фигурке ощущались все чувства, которые испытывал любопытный племянник: и досада, что не догадался подставить стул, и страх, что кто-нибудь вот-вот войдет, и – в то же время – сладкая тяга к тайне. Хотя, если трезво подумать, какая там тайна? Скорее всего, письма тех времен, когда тетушка была курсисткой или гувернанткой…

– Сейчас я накрою стол и угощу вас своим фирменным чаем. Я делаю его с мятой… Вы что-то задумались, а?

– Смотрю на этого мальчика, словно на старого знакомого… Замечательная картина. Так и кажется, что у нее какая-то непростая история.

Генриетта Глебовна встала рядом, покивала:

– Ее писал друг моего отца, очень способный молодой человек. К сожалению, он так и не стал известным, погиб в четырнадцатом году при первом наступлении немцев… А мальчик – мой старший двоюродный брат, Андрюс.

– Кажется, прибалтийское имя…

– Да, в нашей семье многие из Литвы. Андрюс жил в Шяуляе и, увы, тоже погиб. В тридцатых годах. Он стал летчиком и разбился во время тренировочного полета, когда готовился с друзьями к перелету через Атлантику… Смелый был мальчик.

Грустно сделалось. Будто не в далекие времена погиб Андрюс, а недавно. И не взрослый летчик в мундире литовских ВВС, а вот этот мальчуган в костюмчике с якорями…

Чтобы прервать неловкое молчание, я заметил:

– А сундучок… он, кажется, тот самый? Семейная реликвия, наверно?

– Да, еще моей бабушки… Ну-с, умывайтесь, через пять минут попрошу к столу…

Когда мы пили чай (и правда замечательный, со всякими душистыми запахами), Генриетта Глебовна поинтересовалась:

– Ну, а какие же ваши планы, если не секрет? Чем собираетесь заняться в наших тихих Овражках?

– А никаких планов. Буду просто бродить, вспоминать…

– Ох, да ведь и заплутать можете. Городок небольшой, а столько всякого. Старожилы говорят: «Бабка Дар-Овражка водит…» Была здесь в позапрошлом веке такая хитрая знахарка, Дарья Овражкина. Говорили, ведьма…

– Ну, как-нибудь найду с бабкой общий язык…

– Кто знает… Я вот что вам предлагаю! У меня есть сосед, мальчик Костя. Очень славный. Если хотите, я попрошу, он поводит вас по городу, покажет самое интересное…

Я почему-то не решился отказаться. И сперва подосадовал на себя за это, а потом подумал: «Может, к лучшему…»

Костя оказался тоненьким и высоким, бледно-рыжеватым подростком. Вежливым и неулыбчивым. Спросил, куда бы мне хотелось пойти сначала.

«Ну, что ж, – сказал я себе. – Давай, старик…»

– Видишь ли… – Я глянул в упор. – В Овражках я не заблужусь и один, не впервой… Я хочу в Гору. Если ты из тех, кто знает дорогу.

Он не дрогнул, не удивился.

– Туда каждый знает дорогу. Только что там интересного? Впрочем, как вам угодно. Если не возражаете, я зайду за вами через полчаса.

2. Овражки и Гора

Я ждал Костю на улице, у ворот.

Была середина дня, и день этот сделался уже не просто теплым, а жарким. Но здесь, на Пустырной, было прохладно: улица лежала в тени обрыва. Обрыв – большущей высоты и крутизны – поднимался позади дворов. Местами он зарос, а местами – голая глина. Из глины торчали лохматые громадные корни, словно щупальца каких-то подземных осьминогов. Домики и заборы цепью тянулись по границе тени – в один ряд. Улица была односторонняя. На другой стороне – заросшие кашкой лужайки, канавы и буераки, здесь паслись козы. Наверно, потому и Пустырная, что рядом с пустырями. А может, еще потому, что здесь пахнет травой пустырником, настойкой которого, говорят, лечат от излишних волнений сердце.

Я с удовольствием разглядывал покосившиеся, но все еще красивые крылечки, резьбу на карнизах и на столбах ворот. Это были не только традиционные узоры – солнышки, складки с кистями и виноградные кисти. Иногда попадались деревянные лица, словно здесь поработал итальянский кукольный мастер. Смотрели на меня потрескавшиеся маски с носами-клювами, торчащими подбородками и широкими ртами. Я помнил их с детства и в те давние годы был уверен, что выражение этих масок время от времени меняется. Особенно по ночам.

Впрочем, и сейчас я в этом почти не сомневался…

На солнечных пустырях млела от солнца трава и рассыпали трескотню кузнечики, а во дворах словно затаился вечер. Я знал, что если подойти вплотную к обрыву, то там вообще сумерки. Пахнет влажным травяным настоем и сырой землей… Подняться на обрыв можно было по лестнице на другом конце улицы, а можно и прямо со двора, цепляясь за корни и стебли. Когда-то я так и делал…

Наверху был парк – неухоженный, с пустыми павильонами и киосками, с высохшими фонтанами и травяными джунглями. Он всегда казался мне очень таинственным… Но все же парк на обрыве – это не главное. Гораздо больше меня интересовали другие обрывы – настоящие горы. Они поднимались за пригородным лугом и видны были прямо отсюда, с улицы…