Лоцман - Крапивин Владислав Петрович - Страница 28

– Бедняга ты… Отчего на тебя такая напасть?

Он пробубнил – и виновато, и насмешливо:

– За то, наверно, что от вас… удрать хотел.

– Ты что же? Веришь в Провидение?

– В привидения? – удивился он.

– Да нет… В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее…

Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:

– Мама верит… Она говорит, что, если что-нибудь натворил, расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что жизнь сама спросит…

– И сбывается?

– Часто…

– Мудрая у тебя мама…

Он скосил на меня глаза, сказал нерешительно:

– А у вас… разве не такая?

– У меня, Сашка… маме было бы сейчас уже за девяносто. Я был поздний ребенок…

– Ну, все равно. По-моему, она похожа на мою… была…

– Почему ты решил?

– Ну… когда вы по хронофону говорили, помните? У нее голос похожий… как у моей мамы.

– Может быть.

Я вспомнил историю с сундуком и телефонным аппаратом, и показалось, что случилось это давным-давно… Как хорошо было бы оказаться сейчас на Пустырной улице (такой привычной, просто родной) под решительной опекой Генриетты Глебовны Барнаво… Но как туда доберешься с беспомощным Сашкой?

А здесь – ни друзей, ни знакомых. Пантюхин? Неизвестно, где его искать. Ребята из «Пилигрима» еще вчера покинули Подгорье… Сашка снова не по-хорошему розовел, и глаза у него блестели. Я потрогал его лоб.

– Ну вот! Опять ты раскалился.

– Да ничего… А почему вы сказали, что были поздний ребенок?

– Потому что так… Сперва старший брат и сестра родились. А я уже много после, через двенадцать лет…

– А я всего один… Тоже поздний. У мамы долго детей не было, а потом… вот…

– «Вот» получился вполне удачный, – деликатно сказал я.

– Не знаю. Маме сравнивать не с кем, раз я один… А вас брат и сестра не обижали маленького?

– Нет… Когда я подрос, они жили уже отдельно, учились в Ленинграде, потом и остались там… А мы с мамой вдвоем… Отец был офицер, после войны в Германии служил, а потом… В общем, развелись они.

– Все похоже, – выдохнул Сашка.

– Что поделаешь…

– Может, и к лучшему. А то с отцами одни скандалы…

Я хотел возразить, что с моим отцом было иначе – ни историй, ни скандалов. Но, во-первых, от этого не легче, а во-вторых… зачем это Сашке?

– Видать, хлебнули вы с мамой, – сочувственно сказал я.

– Было, – согласился он как-то очень бесхитростно. – Главное, что при этом у меня свойства терялись. «Проводниковые»… Я боялся, что навсегда… А вас никто, значит, никогда не обижал… и не трогал?

– Одно время жила с нами младшая мамина сестра, тетя Лика. Да какая там «тетя», студентка. Она возымела привычку хлопать меня линейкой. Но это обычно кончалось так: она линейкой – трах, а я выхвачу – и о колено. Наломали в конце концов столько, что хоть печку растапливай… Только один раз меня хотели взгреть по-настоящему. Попал в ловушку.

– Терпеть не могу ловушки.

– Кто же их любит… Мы с приятелями стреляли из луков, и стрела моя залетела в чужой двор. А в нем – палисадник вокруг грядок, высокий, выше моей головы… Ну, думаю, там надо искать. Перелез и вдруг вижу: ко мне дядька движется, хозяин… Не какой-нибудь там краснорожий кулак, а вполне профессорского вида, в очках, в соломенной шляпе, с бородкой… Я, конечно, обратно к палисаднику. Ухватился, ногами скребу по рейкам, в обе коленки занозы вогнал, а руки слабеют. Как во сне, когда за тобой гонятся, а ты еле движешься… Наконец подтянулся, но тут пальцы сорвались, и я повис… На груди между лямками была перекладинка, она наделась на торчащую рейку – и обратно мне никак, высоко…

– А оторвать нельзя? Перекладинку эту…

– Меня подвели штаны… До того дня я был ими очень доволен: крепчайшие, из замши особой выделки. Мне их отец из Германии прислал. Там, в Тироле, такие кожаные штанишки на лямках носят и мальчишки, и взрослые мужики. Сперва я надевать их стеснялся: какие-то «не советские», с кожаными кисточками, с отворотами. Однако ребята во дворе «трофей» оценили, самый образованный, Женька Ремезов, сказал: «Как у Вильгельма Телля». Понравилось всем и качество материала. Особенно здорово было в них кататься с наклонной крыши большого погреба, по гладкому кровельному железу. Правда, взрослые ворчали, что зад сделался отполированный…

– Так ведь тирольские штаны, они чем больше потертые, тем ценнее. Я читал, – вставил Сашка.

– Женька Ремезов так же говорил. Но тетушка Лика не верила и несколько раз хватала линейку. Однако тирольская замша и здесь мне служила верно…

Сашка хихикнул и спросил нервно:

– А в огороде-то… Вы все-таки убежали?

– Не сразу… В общем, я повис, как кукла в кладовке у Карабаса. Вывернул шею и смотрю в каком-то полуобмороке, как хозяин приближается. А он не спешит, видит, что я как пескарик на крючке. И улыбочка у него… Вырвал он у забора сорняк с крепким стеблем, идет, ощипывает с него листочки, помахивает. И глаза у него, Сашка, какие-то медовые, в них удовольствие, что вот он я перед ним – беспомощный, голоногий, готовенький для расправы… Но тут во мне как пружина сорвалась: заорал, дернулся изо всех отчаянных сил. Рейка отломилась, повисла на мне вместе с ржавым гвоздем. Я плюхнулся в траву, схватил обломок, пустил его в хозяина. Кажется, гвоздем оцарапал ему щеку. И тут же – мимо него, в одну калитку, в другую…

– Не поймал?

– Нет… Потом, правда, разузнал про меня, приходил жаловаться. Мама перепугалась, засадила меня на целый день дома… Но это были пустяки по сравнению с той жутью, когда я висел, а он подходил… Мне и теперь этот случай снится, если жизнь опять ловушки устраивает…

– Я вот тоже теперь… в ловушке, – вздохнул Сашка.

– Ну, что ты говоришь! Ты же не один, со мной!

– Да… – Он посопел виновато, опять опустил ресницы и сказал так, с прикрытыми глазами: – Вы меня не бросили… А я вчера… вас чуть-чуть одного не оставил…

– Да ладно тебе. В конце концов, я же не больной. Взрослый, здоровый дядька.

– Ох уж здоровый…

– Ну, все-таки… Большой, самостоятельный.

– Не такой уж самостоятельный, если с проводником… А проводник-то чуть-чуть не сбежал!

Я сказал осторожно:

– Но ведь теперь-то ты уже не жалеешь, что у тебя ничего не вышло?

Он опять глянул очень блестящими глазами. Щеки розовели все сильнее. От жара или по другой причине?

– В том-то и дело, что жалею… Но если бы это вышло, жалел бы, что вас бросил… – И часто задышал.

– Сашка, что? Опять хуже стало?

– Нет, ничего…

Было уже совсем утро. В коридоре – шаги, голоса.

– Я сейчас вернусь…

Хозяйка была в баре. Я небрежно сказал ей, что мальчик слегка прихворнул: видимо, переутомился вчера. Не найдется ли градусник? Хозяйка градусник принесла и проводила меня настороженным взглядом.

Сашка подержал градусник минуты две и… – батюшки мои! – тридцать девять и две! Это с утра-то!

– Только не надо врача! Я еще таблетку проглочу, посплю, и все пройдет!

И он правда уснул, приняв аспирин.

И Чиба уснул, превратившись в летучую мышь и повиснув на люстре. Я тоже задремал в кресле… И проснулся оттого, что Сашку опять тошнило – водой и крошками аспирина. Я подхватил его за плечи, и снова он обвис у меня на руках, горячий и беспомощный. Потом откинулся на подушку, отдышался, выдавил жалобно:

– Это последний раз… Ничего…

Какое уж там «ничего»… Что же делать-то?

Едва я успел вытереть пол, как постучали в дверь. Появилась хозяйка с подносом. Величавая, как старая фрейлина.

– Вы сказали, что мальчик нездоров. Я решила, что позавтракать вам лучше здесь… – Она опустила поднос с тарелками и кофе на стол, оглянулась на Сашку. – О… да у него нешуточный жар! Вам не кажется, что это серьезно?

– Нет… – сказал Сашка.

Хозяйка повела плоским плечом, выплыла из комнаты. Но в дверях оглянулась и поманила меня. Я надел пиджак и вышел.

Хозяйка сказала опять:

– Вам не кажется, что это серьезно?