Два адмирала - Купер Джеймс Фенимор - Страница 54

В то время, когда штурман «Хлои» брал высоту солнца, чтобы найти широту места, вице-адмирал приказал Денгаму поставить брамселя и подойти к «Цезарю» на расстояние оклика. Он с нетерпением желал увидеть своего друга, услышать от него, каким образом он одержал победу, и, можно добавить, сделать ему выговор за поступок, который ставил его на край пропасти.

«Хлоя» тихо подошла к «Цезарю»; Стоуэл, находясь на юте, приподнял шляпу и почтительно поклонился главнокомандующему. Сэр Джервез из деликатности никогда не вступал в сношения с командиром контр-адмиральского корабля более, чем было необходимо; поэтому все сношения его с капитаном «Цезаря» были только общие; словесных приказаний и выговоров он никогда ему не делал. Это самое обстоятельство сделало главнокомандующего первым любимцем Стоуэла, который из-за равнодушия контр-адмирала ко всему, делал на своем судне все, что ему было угодно.

— Как вы поживаете, Стоуэл? — дружеским тоном сказал сэр Джервез.

— Я очень рад, что вижу вас на ногах, и надеюсь, что старому римлянину не хуже от сегодняшнего угощения.

— Благодарю вас, сэр Джервез; мы оба держимся еще на воде, хотя нам и приходилось очень жарко.

— Но что же сталось с Блюуатером? Разве он не знает, что я так близко нахожусь от него?

Стоуэл осмотрелся, взглянул на паруса и стал играть рукояткой своей сабли. Испытующий взгляд главнокомандующего заметил это замешательство, и он решительно спросил, что случилось с его другом.

— Вы знаете, сэр Джервез, что всегда бывает с адмиралами, которые любят во все вмешиваться. С первой же партией он бросился в атаку.

Главнокомандующий сжал губы, так что черты лица его и вся наружность представили картину отчаянной решительности; но в то же время лицо его покрылось смертельной бледностью, и мускулы рта сжались назло усилиям владеть собой.

— Я понимаю вас, сэр, — сказал он голосом, вырывающимся прямо из сердца, — вы хотите сказать, что адмирал Блюуатер убит.

— Совсем нет, сэр Джервез; благодаря Богу, он еще жив, но тяжело ранен; да, очень тяжело ранен!

Сэр Джервез, услышав это, испустил стенание и, закрыв лицо руками, простоял несколько минут, прислонившись к сеткам. Потом он выпрямился и сказал твердым голосом:

— Поставьте марселя, капитан Стоуэл, и я перейду к вам на корабль.

Приказание это было тотчас же приведено в исполнение, и минут через десять вице-адмирал уже взбирался по борту «Цезаря». Войдя в большую каюту Блюуатера, он увидел Джоффрея, который сидел у стола, закрыв лицо руками. Будучи пробужден сэром Джервезом от тяжкой печали, мичман приподнял голову и показал лицо свое, омытое слезами.

— Каково Блюуатеру? — спросил шепотом сэр Джервез. — Подают ли какую-нибудь надежду доктора?

Мичман покачал головой и потом, будто вопрос этот возобновил его печаль, он снова закрылся руками. В эту минуту от контр-адмирала вышел корабельный лекарь и, по приглашению главнокомандующего, отправился с ним в кормовую каюту, где они долго беседовали.

Между тем минуты летели за минутами, а «Цезарь» и «Хлоя» все еще лежали с обстененными грот-марселями. Через полчаса Денгам повернул через фордевинд и, взяв надлежащий курс, двинулся вперед. Остальные суда английской эскадры продолжали идти к северу с большой скоростью, оставляя позади себя «Цезаря», который все еще стоял без малейшего движения. Спустя несколько времени на юго-востоке показались новые два паруса, но и они прошли мимо, не вызвав наверх вице-адмирала. Суда эти были — «Карнатик» и приз его «Сципион», который, будучи отрезан от своего флота, был легко взят в плен. Направление пути графа Вервильена к юго-западу оставило этим двум судам дорогу совершенно свободную. Известие о столь славном подвиге «Карнатика» было немедленно послано в адмиральскую каюту «Цезаря», но на него не последовало никакого ответа. Наконец, когда все суда прошли уже далеко вперед, к «Хлое» был послан вице-адмиральский катер. Он привез туда записку, которую едва прочитал Вичерли, как собрал боулдеросцев, и Галлейго перенес весь багаж вице-адмирала в катер и, спустив на «Хлое» флаг главнокомандующего, простился с Денгамом. Лишь только Вичерли отчалил, как фрегат поставил все свои паруса и поспешил за флотом, дабы приняться за прежнюю свою работу — рекогносцировку и передачу сигналов.

Как только Вичерли взошел на «Цезаря», катер вице-адмирала был поднят к своему месту. Тогда сэр Джервез, выслушав все нужные донесения, отдал приказание, которое поразило всех своей странностью. Не спуская контр-адмиральского флага с бизань-мачты, он велел поднять свой флаг на фор-бом-брам-топе. Никто из присутствующих не помнил, чтобы подобное обстоятельство когда-нибудь случалось в английском флоте; мы же прибавим, что оно не повторялось более ни разу и что «Цезарь» до последнего дня своего существования был известен как корабль двух адмиральских флагов.

Глава XXIX

Мы должны теперь попросить у благосклонного читателя позволения перенестись ровно через двое суток. Пусть воображение перенесет его снова в Вичекомбское поместье к мысу сигнальной станции. За бурей и штормом последовала самая тихая, самая приятная погода, свойственная одному только летнему времени; ветер, едва колеблясь, лишь изредка развевал в красивые изгибы вымпела судов, стоявших на якоре на Вичекомбском рейде; суда эти принадлежали эскадре сэра Джервеза. Хотя в ней и произошли некоторые перемены, но большая часть уже известных нам судов была на своих местах. «Друид» с призом «Победой» ушли в Портсмут; «Бегун» и «Деятельный» направили путь в ближайшие порты с депешами к Адмиралтейству; «Дублин» же, буксируемый «Ахиллесом», пользуясь попутным ветром, отправился в Фольмут. Остальные суда эскадры стояли на якоре на Вичекомбском рейде, который снова представлял самую живую и деятельную картину.

Главнейшая перемена, происшедшая от нового положения вещей, была более всего заметна у сигнальной станции. Сюда, казалось, была перенесена квартира армии, столь часто изменяемая в полевой жизни; если не солдаты, то воинственные матросы стекались туда, как к средоточию всех новостей и всего, что могло сколько-нибудь их занимать. Но в любопытстве их была заметна какая-то особенная странность; сигнальный домик был похож на святыню, куда немногим удавалось проникнуть, хотя трава у сигнальной мачты и показывала следы ног не одного десятка людей. Действительно, это место было центром всеобщей деятельности; офицеры всех чинов и возрастов постоянно то приходили сюда, то уходили, на лицах всех их были написаны страх и опасение. Недалеко от этой толпы близ самого края утеса была раскинута большая палатка. Перед ней расхаживал часовой, другой часовой стоял близ ворот домика, и все приближающиеся к тем местам, за исключением весьма немногих, были отсылаемы к сержанту, командовавшему караулом. Ружья этого караула были поставлены в козлы, и солдаты свободно прохаживались вокруг них.

Адмирал Блюуатер лежал в домике сигнальщика; в палатке же помещался сэр Джервез Окес. Первый был перенесен туда, чтобы, как он сам желал, кончить там жизнь свою; другой же не хотел расставаться с другом своим, пока в нем оставалась хоть капля жизни. На топах мачт еще развевались два флага, как печальные памятники дружбы, столь долго связывавшей этих храбрых офицеров в общественной и частной их жизни.

О домике мы уже говорили читателям. Маленький садик с множеством благоухающих цветов, заключал в себе столько прелести, столько утонченности, сколько трудно было предполагать найти в таком захолустье; даже тропинки, пролегающие по зеленым лугам, которые покрывали большую часть высот, были расположены таким образом, что являли собой самый живописный и картинный вид, одна из этих тропинок вела к сельской беседке — род маленького, простого павильона, построенного из обломков разбившихся судов и помещенного в совершенной безопасности на скат утеса на страшной высоте. Вичерли в продолжение шестимесячного своего пребывания близ мыса проложил новую тропинку, спускавшуюся еще ниже, к месту, которое было совершенно скрыто от любопытного взора сверху, и устроил скамейку на другом скате. Раз или два Вичерли успел упросить Милдред провести с ним в этом романтическом месте несколько минут; и самым приятным воспоминанием об этой умной, прекрасной девушке он был обязан тем счастливым секундам свободной беседы, которые провел с ней в этом уединении. На этой самой скамейке он сидел в ту пору, которой мы начали эту главу. Суета на мысе и близ домика была так велика, что отнимала у него всякую возможность увидеться с Милдред наедине; он отправился к уединенной скамейке, ласкаемый надеждой, не придет ли и она туда, влекомая тайной симпатией, а может быть, и более нежным чувством. Не прошло и нескольких минут, как он услышал над собой тяжелые шаги мужчины, вошедшего в беседку. Еще он не успел разуверить себя в пустой надежде увидеть Милдред, как острый слух его уловил легкие знакомые шаги милой девушки, также вошедшей в беседку.