Долина Виш-Тон-Виш - Купер Джеймс Фенимор - Страница 7

— Ты сосчитал овец, Марк? — продолжал дед, повернувшись к внуку с менее суровым, но таким же властным выражением. — Твоя мать нуждается в каждом клочке шерсти, чтобы тебе и тебе подобным было чем прикрыться; ты же знаешь, дитя мое, что овец мало, а наши зимы скучны и холодны.

— Ткацкий станок моей матери никогда не останется без дела из-за моей беспечности, — самоуверенно отозвался мальчик, — но считай как угодно, а нельзя получить тридцать семь настригов, если овец всего тридцать шесть. Я потратил целый час в зарослях вереска и в кустах среди завалов на холме, разыскивая потерявшегося барана, и тем не менее — ни клочка шерсти, ни копыта, ни шкуры, ни рога, чтобы понять, что приключилось со скотиной.

— Ты потерял барана! Эта беспечность огорчит твою мать!

— Дедушка, я не зевал. Со времени последней охоты отару разрешили пасти в лесу, потому что за всю неделю никто не видел ни волка, ни медведя, хотя вся округа была настороже — от большой реки до других поселений колонии. Самым большим четвероногим, потерявшим шкуру во время облавы, был отощавший олень, а самая упорная битва разгорелась между вот этим диким Уитталом Рингом и сурком, который держал его на расстоянии вытянутой руки добрую часть второй половины дня.

— Может, то, что ты рассказываешь, — правда, но это не поможет найти то, что потеряно, и не пополнит численность скота твоей матери. Ты как следует осмотрел пустошь? Не так давно я видел, как скотина щипала траву в той стороне. Что ты вертишь в своих пальцах так бесполезно и бессмысленно, Уиттал?

— То, из чего сделали бы зимнее одеяло, будь этого достаточно! Шерсть! Притом шерсть, добытая из бедра старого барана по прозвищу Прямые Рога. Я еще забыл про ногу, которая дает самый длинный и грубый волос при стрижке.

— Это и вправду похоже на клок шерсти животного, которого недостает! — воскликнул второй мальчик. — Нет другой твари в отаре с такой жесткой и лохматой шерстью. Где ты нашел этот клок, Уиттал Ринг?

— Он рос на ветке с колючками. Странно видеть этот фрукт там, где должны бы созревать молодые сливы!

— Ладно, ладно, — прервал старик. — Ты зря и неразумно тратишь время на досужую болтовню. Иди, собирай свою отару, Марк. И ты, убогий, делай свое дело не с таким шумом, как имеешь обыкновение. Мы должны помнить, что голос дан человеку, во-первых, чтобы он мог вознести молитву благодарения и просить милости Господней, а во-вторых, чтобы поведать о благодати, которая дарована ему и которую его прямой долг попытаться разделить с другими. И еще, в-третьих, чтобы заявлять о своих естественных нуждах и склонностях.

С этим увещеванием, возможно, проистекавшим из тайного осознания Пуританином того, что он позволил мимолетному облаку эгоизма затемнить сияние его веры, собеседники расстались. Внук и работник направились к отаре и табуну, а старый Марк медленно продолжил свой путь к дому. Час наступления темноты был достаточно близок, и благоразумие требовало сделать приготовления, о которых мы упоминали. Впрочем, не было никакой необходимости особо поспешного возвращения ветерана в убежище для защиты его уютного и надежного жилища. Поэтому он не спеша продвигался вдоль тропы, иногда останавливаясь взглянуть на зрелище молодых злаков, которые начинали прорастать в ожидании наступающего года, и время от времени оглядывая окаймляющую линию горизонта, подобно человеку, имеющему привычку к чрезмерной и неослабной опеке.

Одна из этих многочисленных задержек обещала стать гораздо более долгой, чем обычно. Вместо того чтобы остановить свой сведущий глаз на посевах, старик, словно зачарованный, вперил взгляд в какой-то отдаленный и темный предмет. Казалось, сомнение и неуверенность на долгие минуты смешались в его взоре. Но затем всякое колебание явно покинуло его, ибо губы старика разомкнулись, и он проговорил вслух, вероятно неосознанно обращаясь к самому себе:

— Это не обман зрения, а живое и осязаемое создание Божье. Много дней прошло с тех пор, как такое видели в этой долине. Но либо мои глаза решительно обманывают меня, либо там едет человек, готовый просить гостеприимства, а может быть, христианского и братского приобщения к вере.

Зрение пожилого эмигранта не обмануло его. Человек, выглядевший путником, утомленным и измотанным долгой дорогой, действительно выехал из лесу в том месте, где тропа, которую легче было заметить по зарубкам на деревьях, стоявших вдоль пути, чем по каким-то приметам на земле, вела к расчищенному участку. Продвижение незнакомца сперва было таким медленным, что внушало мысль о чрезмерной и непонятной осторожности. Дорога, по которой он, должно быть, ехал вслепую, не только далекая, но и трудная, либо ночь, определенно заставшая его в лесу, вели к одному из дальних поселений, расположенных близ плодородных берегов Коннектикута. Мало кто следовал вдоль его извилистого русла, кроме тех, у кого были неотложные дела или нерядовая встреча на почве религиозной дружбы с владельцами долины Виш-Тон-Виш, как, в память о первой птице, увиденной эмигрантами42, была названа долина Хиткоутов.

Когда всадник стал хорошо виден, всякое сомнение или подозрение, которое путник мог вначале пробудить, исчезли. Он смело и уверенно продвигался вперед, пока не натянул поводья, чему бедное и утомленное животное охотно повиновалось, в нескольких футах от хозяина долины, чьи глаза не переставали следить за незнакомцем с той минуты, как тот впервые появился в поле зрения. Прежде чем заговорить, незнакомец, голова которого выдавала седину, по-видимому, столько же от невзгод, сколько от прожитых лет, человек, чей немалый вес за долгую поездку представлял бы мучительное бремя даже для более выносливого коня, нежели неказистая провинциальная лошаденка, на которой он ехал, спешился и набросил отпущенные поводья на поникшую шею животного. Последнее без минуты промедления и с жадностью, доказывавшей долгое воздержание, воспользовалось свободой, чтобы приняться за траву там, где стояло.

— Я не ошибусь, предположив, что наконец-то добрался до долины Виш-Тон-Виш, — сказал гость, касаясь замусоленной фетровой шляпы с опущенными полями, более чем наполовину скрывавшей его лицо. Вопрос был задан на английском, который свидетельствовал скорее о родстве с теми, кто проживал в средних графствах старой родины, а не с той интонацией, какую все еще можно проследить как в западных частях Англии, так и в восточных штатах Союза. Несмотря на чистоту выговора, речь незнакомца с очевидностью выдавала суровую манеру религиозных фанатиков эпохи. Он прибегал к тому размеренному и методичному тону, который почему-то считался доказательством полного отсутствия вычурности в языке.

— Ты достиг жилища того, кого ищешь, того, кто является смиренным временным обитателем в мире дикой природы и скромным служителем в отдаленном храме.

— Так это Марк Хиткоут! — произнес незнакомец, заинтересованно и пристально разглядывая его с пытливой подозрительностью.

— Таково мое имя. Надлежащая вера в Того, кто отлично знает, как превратить дикую глушь в приют для людей, и немалые страдания сделали меня хозяином всего, что ты видишь. Явился ли ты провести здесь ночь, неделю, месяц или еще более долгое время как брат по радению и, не сомневаюсь, как тот, кто ратует за правое дело, я говорю тебе: «Добро пожаловать!»

Незнакомец поблагодарил хозяина медленным наклоном головы, но все еще слишком серьезный и изучающий взгляд, хотя и более признательный, не позволил ему дать словесный ответ. С другой стороны, хотя старик внимательно разглядывал широкополую и потрепанную шляпу, грубый и довольно поношенный камзол, тяжелые сапоги, короче — весь наряд своего гостя, в котором не было заметно какого-либо суетного подлаживания под пустую моду, достойного осуждения, было очевидно, что личные воспоминания не оказали никакого влияния на его пробудившееся гостеприимство.

— Ты удачно добрался, — продолжал Пуританин. — Застань тебя ночь в лесу — и, если только ты не владеешь сноровкой молодых жителей наших лесов, голод, холод и постель без ужина под кустом дали бы тебе повод думать о теле больше, чем это подобает.