Долина Виш-Тон-Виш - Купер Джеймс Фенимор - Страница 38

— Взгляни! Этот мир очень широк. В нем есть место для ягуара и оленя. Почему йенгизы и краснокожие столкнулись?

— Мы тратим драгоценные минуты, пытаясь понять жестокую натуру язычника, — вмешался незнакомец. — У его людей конкретная цель, и с помощью опоры христианина мы дадим отпор их силам. Благоразумие требует от нас поместить парня под стражу, после чего мы починим частокол и докажем, что мы мужчины.

Против этого предложения не могло последовать никаких разумных возражений. Контент был готов запереть своего пленника в погребе, когда подсказка жены заставила его изменить свое намерение. Вопреки неожиданному и свирепому выражению лица юноши, между ними, посредством взглядов, исполненных доброты и участия, возникло такое взаимопонимание, что мать не хотела отказаться от всякой надежды на содействие мальчика.

— Миантонимо! — сказала она. — Хотя остальные не доверяют твоим намерениям, я тебе верю. Поэтому идем со мной. Я обещаю тебе личную безопасность, но прошу тебя стать защитником моих малышек.

Мальчик ничего не ответил. Но когда он безучастно проследовал за ней в комнаты, Руфь вообразила, что прочла подтверждение верности в выражении его красноречивых глаз. В ту же минуту ее муж и Смиренный покинули дом, чтобы занять свои посты у частокола.

ГЛАВА XIII

Помещение, куда Руфь отправила детей, располагалось в мансарде и, как уже говорилось, с той стороны дома, которая выходила на ручей, бежавший у подножия холма. В нем было единственное выступающее окно, откуда виднелись лес и поля по ту сторону долины. Небольшие отверстия по бокам позволяли также мельком разглядеть земли, лежавшие в отдалении. Кроме крыши и массивного остова здания, внутренняя перегородка из досок защищала это место от попадания большей части боевых снарядов в войнах того времени. В период младенчества эта комната служила для детей спальней и сохраняла это назначение, пока дополнительные наружные сооружения, выросшие со временем вокруг жилых домов, не прибавили семейству смелости устраиваться на ночь более комфортно и, как полагали, не менее надежно в отношении сюрпризов.

— Я знаю, ты тот человек, который сознает, каковы обязанности воина, — сказала Руфь, приведя его вслед за собой туда, где были дети. — Ты не обманешь меня. Жизни этих нежных созданий под твоей зашитой. Присмотри за ними, Миантонимо, и христианский Бог вспомнит о тебе в час твоей собственной нужды!

Мальчик ничего не ответил, но в добром выражении его смуглого лица мать угадала залог, который искала. Затем, когда юноша с деликатностью своей расы отошел в сторону, чтобы те, кто был привязан друг к другу столь тесными узами, могли отдаться своим чувствам без свидетелей, Руфь вновь приникла к своему чаду со всей материнской нежностью, светившейся в ее глазах.

— Еще раз прошу тебя не следить с чрезмерным любопытством за ужасной схваткой, которая может возникнуть перед нашим домом. Язычники действительно идут на нас с кровавыми намерениями. И молодые, и старые должны теперь показать, что веруют в защиту нашего Господа и такое мужество, какое подобает верующим.

— А почему, матушка, — спросила ее дочь, — они хотят причинить нам зло? Разве мы сделали им что-нибудь плохое?

— Я не знаю. Тот, кто сотворил землю, дал ее нам в пользование, и разум, казалось бы, учит, что если часть ее пустует, тот, кому она действительно нужна, может занять ее.

— Дикарь! — прошептал ребенок, прильнув еще теснее к груди своей нагнувшейся родительницы. — Его глаза сверкают, как звезда, что висит над деревьями.

— Успокойся, доченька. Его дикая натура размышляет над некой воображаемой несправедливостью!

— Ведь мы здесь по праву. Я слыхала, как отец говорил, что, когда Господь подарил меня ему, наша долина была густым лесом, и только тяжкий труд сделал ее такой, какой она стала.

— Я надеюсь, что тому, чему мы радуемся, мы радуемся по праву! И тем не менее, похоже, что дикари готовы отрицать наши притязания.

— А где живут эти кровожадные враги? У них тоже есть долины, как эта, и христиане ворвутся туда ночью, чтобы пролить кровь?

— У них дикие и жестокие обычаи, Руфь, и они мало знают о нашем образе жизни. Они не заботятся о женщине, как люди расы твоего отца, ибо физическая сила ценится больше, чем родственные узы.

Малютка вздрогнула, а когда зарылась лицом глубже в материнскую грудь, то в этом проявилось более сильное чувство любви к матери и более живое его выражение, чем любые прежние ласки в ее детском восприятии. Когда она умолкла, матрона запечатлела прощальный поцелуй на лбу каждого из детей и, громко молясь, чтобы Господь благословил их, вернулась к исполнению обязанностей, требовавших проявления совсем других качеств. Однако, прежде чем покинуть комнату, она еще раз подошла к мальчику и, держа свечу перед его не дрогнувшими глазами, торжественно произнесла:

— Я вверяю моих малюток попечению юного воина!

Его ответный взгляд был, как всегда, холодным, но не обескураживающим. Долгий и пристальный взгляд Руфи не заставил его ответить, и она собралась покинуть помещение, мучимая неопределенностью относительно намерений опекуна, на которого она оставляла девочек, хотя все еще верила, что многочисленные проявления ее доброты к нему за время плена не останутся без вознаграждения. Ее рука задержалась в нерешительности на щеколде двери. Момент благоприятствовал юноше, ибо она вспомнила, каким образом он вернулся этой ночью, как и прежние его поступки, когда он оправдывал доверие, и была близка к тому, чтобы оставить дверь открытой и дать ему возможность выйти, но тут воздух долины наполнили ужасные крики и вопли атакующих дикарей. Оттянув щеколду, встревоженная женщина спустилась без дальнейших раздумий и заторопилась на свой пост с поспешностью человека, сознающего только необходимость своего присутствия в другом месте.

— Встань у бревен, Рейбен Ринг! Отгони этих прячущихся убийц к их кровожадным собратьям, идущим следом! Стрелы! Вот, Дадли, амбразура для твоей доблести. Господь милостив к душам невежественных язычников!

Эти возгласы смешивались с выстрелами мушкетов, воплями воинов, свистом пуль и стрел и со всеми прочими звуками такого рода, образуя ужасающий аккомпанемент, приветствовавший Руфь, когда она вышла во двор. Долина изредка озарялась вспышками огнестрельного оружия, и тогда оглушительный грохот временно преобладал в непроглядной мгле. К счастью, среди всей этой сумятицы и насилия молодые люди из долины оставались верны своему долгу. Опасная попытка перебраться через частокол была уже отбита, и, поскольку выяснился истинный характер двух или трех ложных атак, главные силы гарнизона теперь активно использовались для сопротивления основному наступлению.

— Во имя Того, кто с нами в любой опасности! — воскликнула Руфь, подойдя к двум фигурам, которые так основательно были заняты собственными делами, что не обратили внимания на ее появление. — Скажите мне, как идет бой? Где мой муж и сын? Неужто Провидению угодно, чтобы пострадал кто-нибудь из наших людей?

— Дьяволу было угодно, — возразил Ибен Дадли несколько непочтительно для человека, прошедшего здешнюю школу сдержанности, — направить стрелу индейца сквозь мою куртку и шкуру мне в руку! Потише, Фейс, ты думаешь, девушка, что кожа мужчины подобна одеянию овцы, с которой шерсть можно состричь по желанию. Я не линяющая птица, а это стрела не перо из моего крыла. Пусть Господь простит мошенника за неверную цель вроде моей плоти, говорю я, и аминь, как подобает христианину! У него будет случай рассчитывать на милосердие, видя, что ему не на что больше надеяться в этом мире. Теперь, Фейс, я отдаю должное твоей доброте, и не надо больше колкостей между нами. Твой язычок часто кусает больнее, чем стрела индейца.

— А чья это вина, если старых знакомых подчас недооценивают, разговаривая с новыми? Ты же знаешь, что если говорить как полагается, то ни одна девушка в колонии не ответит вежливее. Рука беспокоит тебя, Дадли?