Блуждающий огонь - Купер Джеймс Фенимор - Страница 43

Итак, Рауль провел ночь, следовавшую за объявлением ему приговора, и следующее утро в этом тесном заключении. Было бы неверно, если бы мы сказали, что он вполне равнодушно отнесся к своему положению. Напротив, одна только твердая решимость умереть мужественно, как подобало французу, по его мнению, спасала его от полного отчаяния в это мучительное время. Масса жертв, окончивших на гильотине свое существование, как-то установили обычай твердо идти на смерть, и редко кто поддавался слабости в эти последние минуты. Мужественный по натуре, много раз серьезно рисковавший жизнью, Рауль и теперь отнесся бы спокойнее к неизбежности своей скорой кончины, если бы его не притягивала к жизни как раз в настоящее время его любовь и молодость; он не мог примириться с тем, что терял, и ничто не давало ему никакого утешения в будущем. Свою судьбу он считал решенной и приговор объяснял не столько ошибочным обвинением в шпионаже, сколько давно накопившейся против него злобой у англичан за весь тот действительно немалый вред, какой он причинял их торговле. Рауль умел ненавидеть, и он глубоко ненавидел англичан, считая их не более как торговой нацией, ставя при этом свою профессию, далеко не лишенную алчности, неизмеримо выше. Он не знал и не понимал англичан, как и те в свою очередь не понимали его, чему подтверждением служит следующий разговор.

Узнику были сделаны два или три визита в течение утра; между прочим, его посетил Гриффин, считавший своей обязанностью развлечь осужденного среди его мрачных размышлений, что он мог сделать благодаря своему знанию языков. Твердость арестанта устраняла малейший оттенок грусти при этих разговорах. Винчестер, как мы уже сказали, огородил полотном небольшое пространство, где помещался Рауль, устроив ему таким образом род комнаты с двумя пушками на правой и на левой стороне, что давало более свободный доступ в нее воздуху и свету через открытые пушечные порты и делало ее менее тесной. Рауль обратил внимание на это необыкновенное убранство своего помещения во второе же посещение Гриффина. Он сел на один складной стул, предлагая Гриффину другой.

— Как видите, меня здесь охраняют два почтенных орудия с обеих сторон, господин лейтенант, и если бы от них должен я был получить смерть, то настоящая казнь, может быть всего на несколько месяцев, даже дней опережает нормальный ход событий.

— Поверьте, что мы вполне сочувствуем вашему положению, господин Ивар, — отвечал Гриффин с волнением, — и все предпочли бы встретиться с вами лицом к лицу в честном бою, каждый на своем корабле.

— Судьба судила иное. Но вы садитесь, господин лейтенант.

— Извините, господин Ивар, но я к вам собственно с поручением от капитана Куфа: он просит вас к себе в каюту на несколько минут, если вам это не будет неприятно.

Рауль был невольно тронут деликатным отношением к себе офицеров фрегата, которые действительно оказывали полное уважение своему смелому врагу; он научился лучше ценить их и теперь немедленно поднялся, выражая полную готовность исполнить желание капитана.

Куф поджидал его у себя в каюте, и когда те вошли, он вежливо пригласил их обоих сесть и заявил Гриффину, что просит его остаться не только в качестве свидетеля того, что сейчас намерен предложить, но и в качестве переводчика, если в этом встретится надобность. После короткого молчания капитан начал разговор на английском языке, и так как Рауль владел им довольно порядочно, то почти не понадобилось помощи Гриффина.

— Я весьма сожалею, господин Ивар, что такому храброму человеку, как вы, довелось очутиться в подобном положении, — сказал Куф. — Мы отдаем полную справедливость вашему мужеству и способностям, хотя, конечно, сделали все от нас зависящее, чтобы овладеть вами. Но военные законы поневоле очень суровы, и наш главнокомандующий не из тех, кто уклоняется от своих обязанностей.

— Господин капитан, — вежливо, но твердо ответил Рауль, — француз сумеет умереть за свободу и отечество.

— Я в этом не сомневаюсь, господин Ивар, но не вижу необходимости в том, чтобы дело зашло так далеко. Англия так же щедра на вознаграждения, как сильна в мести. Может быть, найдется средство пощадить жизнь такого смелого человека.

— Я не разыгрываю из себя героя, господин капитан, и если окажется какой-нибудь честный выход, то я буду только благодарен.

— Вот это я назову разумным ответом; я не сомневаюсь, что, поговорив откровенно, мы с вами поймем друг друга как нельзя лучше. Гриффин, не хотите ли вина? Надеюсь, что и господин Ивар не откажется? Это хорошее каприйское вино, и оно очень кстати в такую жару.

Гриффин не отказался от предложения, хотя его лицо далеко не выражало того довольства, которым сияла физиономия Куфа. Рауль поблагодарил и с нескрываемым любопытством ожидал дальнейшего объяснения. Куф, несколько смущенный, медлил, но так как остальные молчали, то он начал:

— Да, сударь, Англия умеет карать своих врагов, но она же умеет и прощать их. Это несчастье, что вы попали под суд в военное время.

— На какой выход вы намекали, капитан? Не стану скрывать, что я неравнодушен к возможности сохранения жизни, особенно ввиду позорной смерти.

— Я счастлив, что встречаю в вас такое настроение, господин Ивар! Оно значительно облегчает мне мою тяжелую задачу. Вам, без сомнения, известен характер нашего славного адмирала Нельсона?

— Кому не известно это имя, капитан, — сдержанно возразил Рауль, неудержимо поддаваясь своей естественной ненависти, несмотря на всю опасность своего положения.

— Да, его должны знать. Это железный человек и добивается во что бы то ни стало желаемого, не сходя, однако, с почвы законности. Итак, господин Ивар, говоря прямо, он сильно желает овладеть вашим «Блуждающим Огнем».

— А! — воскликнул Рауль, иронически улыбаясь. — Нельсон не единственный из английских адмиралов, возымевший такое желание. «Блуждающий Огонь» так прекрасен, господин капитан, что у него множество поклонников.

— Но Нельсон один из самых горячих, что значительно облегчает ваше дело. Вам стоит только отдать нам в руки этот люгер, и в обмен вам даруют жизнь и оставят военнопленным.

— И Нельсон уполномочил вас сделать мне подобное предложение? — серьезно спросил Рауль.

— Да, господин Ивар. Обязанный блюсти интересы своего государства, он склонен забыть нарушение вами закона, если ему удастся лишить врага средства вредить его народу. Отдайте ему ваш люгер, и он будет видеть в вас лишь случайного военнопленного. Сообщите нам только место, где он в настоящее время скрывается, а остальное уж мы берем на себя.

— Нельсон, без сомнения, исполняет свои обязанности, — серьезно возразил Рауль. — Его долг охранять интересы английской торговли, и он вправе предложить такого рода сделку; но нам приходится заключать договор не на равных условиях. Нельсон исполняет таким образом свой долг, тогда как я не могу…

— Вы можете сказать нам, какие вы дали распоряжения, оставляя ваш люгер, и где он теперь находится; этого с нас довольно.

— Нет, капитан, я этого не могу. Я не могу сделать того, что покроет меня бесчестьем. Когда дело касается измены, мой язык подчиняется самым суровым, не мною выдуманным, законам!

Если бы Рауль с театральным пафосом произнес эти слова, они не произвели бы впечатления на Куфа; но его спокойный, полный достоинства, убежденный тон обманул ожидания капитана. Никогда не осмелившийся бы обратиться с подобным предложением к морскому офицеру регулярного флота, он не ожидал встретить такую честность у корсара и даже готов был под первым впечатлением разочарования высказать эту свою мысль Раулю, но сдержался из чувства деликатности.

— Вы бы хорошенько взвесили это предложение, господин Ивар, — сказал капитан после довольно продолжительного молчания. — Дело слишком важное, чтобы так легко с ним порешить.

— Господин Куф, я извиняю вас, если вы сами можете себя извинить, — возразил Рауль с суровым достоинством и поднимаясь с места, как бы стремясь показать, что не желает долее пользоваться любезностью искусителя. — Мне знакомо ваше мнение о нас, корсарах; но честный офицер должен очень призадуматься, прежде чем решиться искушать человека нарушить его долг. Тем осторожнее должен был бы действовать честный моряк, когда на карту поставлена жизнь человека и рассчитывают на его подавленное душевное состояние, чтобы пошатнуть его нравственные правила. Но, повторяю, я вам прощаю, если вы себе сами можете это простить.