Смерти нет - Купцова Елена - Страница 17

Щелкнул выключатель. Кухню залил беспощадный свет. Вероника стояла на пороге в чем-то воздушном, прозрачном, едва доходящем до пышных бедер. Она подошла, покачиваясь, и опустилась к нему на колени. Белые руки обвились вокруг шеи. Тепло ее почти обнаженного тела пьяняще обволакивало, подавляя волю.

— Не дуйся, Володечка, — шепнула она ему на ухо. — Я тебе наговорила какой-то чепухи. Не обращай внимания. Это все от возбуждения. Ты так красив, я просто потеряла голову. Ну же, улыбнись. Ничего не изменилось. И почему нам не развлечься, не понимаю. Мы же никому не причиним вреда.

Все выходило так просто, так соблазнительно просто. Ведь все равно они скоро разведутся. Формальность, ничего не изменилось. Расслабившись, он почувствовал, как желание снова шевельнулось в нем. Никто, как она, не умел так ублажить мужчину. Путь до кровати вдруг показался непреодолимо долгим. Ничего, сойдет и этот стол.

С наступлением весны Марго облюбовала себе местечко на набережной Канавки, у самой воды. Она приходила сюда каждый вечер с наступлением сумерек, устраивалась на ступеньках и мечтала. О чем? Она и сама не могла бы сказать. Смутные предчувствия, волнение, неизвестно откуда взявшееся, прилетевшее, что ли, с весенним пьянящим ветром, теснили грудь. Вынужденное затворничество и одиночество тяготили ее. Хотелось чего-то… Ах, она и не знала. Все изменить, стряхнуть томительное однообразие жизни в пропахшей валерианой квартире Софьи Карловны, вдохнуть полной грудью. Ей казалось, что время остановилось, что ее засасывает тягучее болото, из которого нет выхода. А так хотелось жить, жить и любить. Да-да, любить! Кого-нибудь, все равно. Ей уже двадцать один год, подумать страшно, совсем взрослая женщина, а вспомнить нечего. Давняя юношеская влюбленность в Володю Басаргина и горячие поцелуи Дро были надежно похоронены, перечеркнуты умирающим, сожженным лихорадкой лицом матери. Марго запретила себе вспоминать об этом. Сердце ее пусто, и так, видно, будет всегда.

Марго тоскливо посмотрела на темную, даже на вид холодную воду. Тоска! Впору броситься туда и утопиться. Бр-р-р!

— И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, к туманной движется воде, — продекламировал сверху чей-то голос.

Марго вздрогнула от неожиданности и посмотрела туда, откуда донесся голос. Молодой человек в распахнутом на груди пальто, быстро перебирая ногами, сбежал по ступеням и остановился рядом с ней. Его подвижное худощавое лицо со смешно торчащими ушами напоминало мордочку какого-то шаловливого зверька. Тонкая невысокая фигура находилась в постоянном движении. Казалось, состояние покоя было ему незнакомо. Он переминался с ноги на ногу и то засовывал, то вытаскивал руки из карманов. Марго не удержалась и улыбнулась ему. Ужас какой забавный.

— Ничего, если я дерзну разделить ваше одиночество?

— Какое же это одиночество, если вы здесь, — резонно заметила Марго. — А про шелка неплохо получилось, — добавила она, взглянув на свое видавшее виды пальтишко.

— Художественная гипербола, вполне допустимый прием в стихосложении, — важно сообщил он. — И вообще, не одежда красит человека.

— Благодарю. Так это вы сами сочинили?

— Несомненно, сам. Когда увидел вас в первый раз. Я ведь уже не первый день за вами наблюдаю.

— Вот как? А я думала, что Блок, только мне кажется, что…

— Ничего от вас не скроешь! — сокрушенно воскликнул он. — Его начало, мой конец.

— Так сказать, применительно к обстоятельствам.

— Вот именно. Разрешите представиться. Станислав Семаго, художник, известный… м-м-м… в узком кругу.

Марго заливисто рассмеялась. Надо же, не прошло и пяти минут, а он ухитрился насмешить ее.

— А вас, случайно, не Лизой зовут? — продолжал он, ободренный успехом.

— Нет. А почему вы так решили?

— Ну как же! Ночь, набережная, прямо сцена у Канавки из «Пиковой дамы» Чайковского. «Ох, истомилась я го-о-рем…» — пропел он, слегка дрожащим голосом. — Надеюсь, вы не собирались последовать ее примеру?

— Странные мысли приходят вам в голову. Давешняя мысль о том, чтобы утопиться, показалась ей сейчас донельзя абсурдной.

— Вот и славно, вот и славно. — Он довольно потер руки. — Однако становится холодно. Может быть, пройдемся, если вы, конечно, не возражаете.

Он помог Марго подняться, и они, не торопясь, пошли вдоль набережной.

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Маргарита Георгиевна. Марго, — поправилась она. Его быстрая, непринужденная речь, подпрыгивающая походка, смешные оттопыренные уши каким-то непостижимым образом исключали такие нелепые формальности, как отчество. Марго чутким ухом сразу уловила диссонанс.

— Поразительно! Марго! Мне можно называть вас так?

— Можно.

У Марго было такое чувство, будто она знает его уже лет сто. Ни малейшего намека на неловкость.

— А вы зовите меня Стае. Все знакомые зовут меня именно так. Стае, так я подписываю свои картины. Звучит, верно? Просто Стае, никаких фамилий. Здорово? Кстати, не хотите ли взглянуть? Ну, на картины. По странному стечению обстоятельств они все сейчас у меня дома. А живу я совсем рядом, в Аптекарском переулке.

Марго сразу стала там своей, в этом странном кружке художников и поэтов. Все они были немного сумасшедшие, малохольные, по меткому выражению Стаса, голодные, молодые и прямо-таки бредили искусством. Они все жили в одном доме, старом двухэтажном особняке по Аптекарскому переулку, шатались друг к другу в гости, пили мутный самогон, который где-то раздобывал Стае, читали стихи и говорили, говорили об искусстве ночи напролет. А о чем еще было говорить?

По всему выходило, что только искусство и может спасти этот разваливающийся мир. В огне революции и Гражданской войны, в потоках крови должно родиться новое искусство, искусство восставшего народа. Оно очистит и объединит распавшуюся страну, восстановит пошатнувшуюся веру.

— Возьмите простой деревенский лубок, — кричал Стае, размахивая стаканом. — Сколько в нем простых, бесхитростных человеческих чувств! Никакой лакировки, никакой манерности. Вот как надо писать, чтобы достучаться до сердца народа, чтобы стать ему близким и понятным.

Он уже прилично выпил. Глаза блестели, уши полыхали кораллом. Его простодушный энтузиазм был бы смешным, если б не искренняя вера в свою правоту, увлеченность и пыл. Все, и Марго среди них, невольно заражались его настроением.

— Чепуха, Стае. Опасная чепуха!

Марго, вздрогнув, обернулась на голос. Из угла поднялся высокий человек с густыми волнистыми волосами до плеч. Лицо его было бледно, ноздри ястребиного хищного носа нервно подрагивали, тонкие губы были плотно сжаты. Он обежал глазами присутствующих. Взгляд его желтых глаз, напоминавших глаза тигра перед прыжком, остановились на Марго. Она вся напряглась под платьем. Почему его взгляд так действует на нее?

— Вы тут все без устали разглагольствуете об искусстве, а на самом деле убиваете его. Искусство — это высшее проявление духа. На этих высотах обитают лишь избранные, они и показывают туда дорогу простым смертным. А вы хотите разменять его на медяки, вынести на площадь, на публичную распродажу. Как шлюху, как уличную размалеванную девку!

Горло его дернулось. Он рванул ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. Все притихли и завороженно смотрели на него.

— Вот ты, Стае, ведь был неплохим художником. Была в тебе искренность, и сила, и стиль. А теперь? Все твои красные квадратные бабы ничто, вульгарная фальшь и фиглярство! Хочешь на красном коне въехать в вечность? Не выйдет! Твой же собственные персонажи перемелют тебя, высосут и выплюнут шкурку.

Стае трезвел на глазах. Он шевелил губами, как рыба, выброшенная из воды, силясь хоть что-то возразить, и не находил слов. И как они ухитряются оставаться друзьями, думала в ужасе Марго. Ведь такие сцены повторялись с завидным постоянством, после чего они разбегались, день не разговаривали друг с другом, а к вечеру уже были не разлей вода. Словно подпитывались друг от друга, чтобы с новыми силами начать воевать и спорить с пеной у рта.