Северный цветок - "Hephaestia" - Страница 2

— Этого щенка туда же, только в другой угол, где крыс побольше! — впервые Эйрих видел ненависть в глазах отца.

Старший брат смачно плюнул ему в лицо и кивнул стражникам:

— Тащите эту тварь позорную, хватит пялиться!

Несколько дней он провел в ледяном каменном мешке на охапке соломы в абсолютной темноте, нарушаемой лишь блеском крысиных глаз и невыносимой резью света от факела стражника, приносящего кувшин с водой и кусок хлеба.

Он не задавал вопросов и почти не плакал. Он знал, что за порочную связь их со Сверриром ждала мучительная казнь. Но он ждал, что отец даст ему возможность объяснить происшедшее и поймет, что никогда прежде между ними с наставником не было подобной мерзости, и всему случившемуся виной опьянение ярла. А сам он… Вот тут мысли Эйриха путались, сердце начинало стучать быстро-быстро, и лицо заливалось краской стыда при одном воспоминании о том, как его тело реагировало на прикосновения мужчины, как плавилось его сознание, как сами собой закрывались глаза и опускались руки… Он не понимал, что с ним происходило — ведь с детства слышал о том, что нет ничего позорнее для мужчины, чем позволять себя лапать другим мужчинам, и что за такое отрывают хозяйство и оставляют истекать кровью на городской площади, а все, кому не лень, плюют в прелюбодеев, швыряют камнями, обливают помоями и нечистотами… Но отец смягчится, когда поймет, что это Сверрир внезапно схватил его в темноте, а сам он никогда даже в мыслях так отвратительно не грешил!

Но отец не понял. Даже не дал ему возможности объясниться. Несколько раз Эйрих слышал голос матери, умоляющей стражников пропустить ее к сыну, но воины конунга оставались верны приказу господина, не взирая на мольбы, угрозы и попытки подкупа со стороны несчастной женщины. Также юноша слышал их с отцом разговор:

— Гердрид, ступай к себе!

— Харальд, не будь таким зверем, позволь мне увидеть мальчика!

— Нет, — конунг выплевывал сухие жесткие слова, — это лишнее.

— Харальд… всеми богами заклинаю! — Эйрих слышал стоны матери, он знал, что она опустилась на колени перед высоким светловолосым воином и пытается заглянуть ему в глаза. — Это же и твой сын, не будь таким жестоким! Он еще дитя!

— Если бы ты видела, как это дитя извивалось от похоти под козлиной Сверриром, глупая женщина, ты сама бы прокляла день, когда произвела его на свет!

— Негодяй соблазнил бедного ребенка, или запугал его, а ты не позволяешь мне даже расспросить его, и сам ничего не желаешь слышать, — упорствовала жена правителя.

— И не пожелаю! Мне достаточно того, что видели мои собственные глаза. Этот ублюдок мне больше не сын. Хорошего воина и правителя никогда не выйдет из того, кто предпочитает отдаваться, как баба! Завтра он умрет.

— Нееет!!! — Эйрих зажмурился, словно от удара в сердце, столько боли и страха было в голосе матери. А его собственное сердце кипело от возмущения — как отец мог так о нем думать?!

— Уведите госпожу в ее покои и не выпускайте, пока все не закончится, — распорядился конунг, и его тяжелые шаги стихли наверху лестницы.

Эйрих прислушался к внутреннему голосу, противно подвывающему из глубин сознания, что не так уж отец и не прав, и доля его вины в происшедшем есть — он не оттолкнул Сверрира, не позвал на помощь, позволил ему увлечь себя в водоворот неизведанных ощущений…

Ему не было страшно при мысли о скорой смерти — этого учили не бояться с раннего детства, но было горько уходить с позором, тогда как настоящие мужчины просто обязаны были покрыть себя славой и погибнуть в бою, с оружием в руках, славя Одина и Тора!

Все, что он мог, это умереть с честью: выдержать назначенную кару без звука, хотя бы уйти достойно…

Площадь перед замком с рассвета была запружена народом так, что процессии, везущей приговоренных, было не проехать к эшафоту, и конунг распорядился выслать конных воинов, чтобы расчистили путь палачу и охране. Жители столицы готовы были голыми руками растерзать грешного ярла, в Сверрира бросались камнями, комьями мокрой земли, навозом и тухлыми овощами. Эйрих с изумлением видел, что к нему народ более благосклонен, в него не попадало ни одного позорного снаряда, а какая-то торговка даже заголосила: «Бедняжечка! Как же ты попался-то в лапы к этому соблазнителю?!», но на нее тут же прикрикнул муж, и женщина замолчала. Эйрих с пылающим лицом остановился у деревянного помоста, на который вывели жутко избитого, но гордо вскидывающего лохматую голову Сверрира. Мальчик и боялся и в то же время хотел встретиться с ним взглядом, чтобы попрощаться… и хотя бы понять, что же это было такое… Странно, но он не испытывал ненависти и отвращения к бывшему наставнику, погубившему его жизнь своей грубой выходкой. Жалость и сочувствие — да. И еще — Эйрих не верил собственным ощущениям — гордость за ярла, также решившего уйти с высоко поднятой головой!

Пока судья в длинной синей мантии зачитывал приговор, Сверрир рассматривал притихшую толпу, демонстративно не глядя в сторону конунга и высшей знати на крепостной стене. При последних словах обвинителя он резко обернулся к Эйриху. Их глаза встретились: голубые, мятежные и насмешливые, и темно-синие, полные боли и смятения.

— Не бойся, малыш, это не страшно! И не сердись, что так вышло… глупо… я хотел сделать тебя счастливым!..

— Заткните ему пасть! — взревел Харальд. — Палач, чего ты ждешь?!

Толпа оживилась, засвистела и заулюлюкала, в приговоренного вновь полетели грязь и камни. Один из них попал Сверриру в глаз. Эйрих зажмурился, когда палач одним движением сорвал с ярла белый балахон смертника, выставив покрытого боевыми шрамами воина абсолютно обнаженным.

— Вы поглядите на этого бесстыдника — у него и сейчас стоит!

— А то как же — распалился при виде своего ненаглядного!

— Зато палачу сподручнее будет!

Эйрих открыл глаза в тот момент, когда исполнитель приговора ухватил Темногривого за внушительных размеров орган и мошонку рукой в стальной перчатке. Ярл Сверрир даже не вздрогнул, лишь вскинул разбитое лицо к серому предгрозовому небу и громко крикнул:

— Один, ты видишь бесчинства этих тупиц — отомсти за нас!

Меч палача отсек его плоть. Толпа взвыла при виде крови и жуткой бледности, разливающейся по лицу оседающего на помост мужчины.

Эйрих схватился рукой за горло, не в силах сделать вздоха и закричать от ужаса. А палач, согласно приговору, продолжил свое дело. Его помощник в таком же темном балахоне пристроил к обнаженному заду казнимого остро отточенный еловый кол. Палач отбросил в сторону меч и взялся за неподъемный с виду молот. Раскачал и широким махом вбил кол в поникшее тело. Сверрир был еще жив — он несколько раз содрогнулся, кровь хлынула изо рта, но он не издал ни звука. Толпа застыла в каком-то странном оцепенении.

Эйриха била крупная дрожь. Он не мог оторвать расширенных зрачков от ужасной картины. Почти над самой его головой прозвучал голос ярла Снорри Дикого, советника конунга:

— Клянусь предками, это уже слишком, Харальд!..

Палач ощупал тело казненного и взглянул на конунга:

— Он мертв, мой господин. Прикажешь продолжать со вторым?

— Постой… — Харальд поднял руку и, не глядя на сына, хрипло проговорил:

— Изуродуй ему лицо и отвези в приграничную пустошь. Выживет — пусть живет… А нет — на все воля богов! — и, круто развернувшись, покинул смотровую площадку на стене замка.

— Держите его крепче, — приказал палач и схватил безвольно обмякшего Эйриха за длинные волосы, поднял ему голову и несколькими быстрыми скользящими ударами кинжала исполосовал лицо юноши. Потом его, заливающегося кровью и захлебывающегося истерическими вскриками, впихнули в телегу, набросили сверху грубую рогожу и повезли вон из города. Вскоре Эйрих потерял сознание от боли.

Спустя несколько недель он узнал, что солдаты бросили его не на вересковой пустоши, а вблизи приграничного селения, где его нашла собака пастуха. Ее хозяин отвез чуть живого мальчика к знахарю, который пришел в ужас от увиденного, но взялся выходить безвестную жертву. Эйрих пробыл в лихорадочном бреду несколько дней, а когда пришел в сознание, долго не мог ничего вспомнить и говорил с трудом, заикаясь и путаясь в словах. Старик знахарь ни о чем его не спрашивал, только менял пахнущие травами и медом повязки на его лице и отпаивал мальчика молоком с отварами, от которых немного стихала жуткая боль, и приходил долгий целительный сон.