Русачки (Les Russkoffs) - Каванна Франсуа - Страница 2

Удивляешься, но это еще не ужас. А потом, еда ведь! Попадаются даже куски картошки, на самом донышке. Картошки, ты представляешь? Проглатываю я это прямо из миски, ложки-то нету. Спрашиваю у другого грустного мудозвона вроде меня, протягивая ему миску:

— Что это еще за бурда? Странную дрянь лопают эти фрицы! Небось одна химия?

Парень на меня смотрит.

— Так это же суп из дробленого гороха. Неужто не распознал?

Откуда мне было распознать? Никогда не сталкивался с этой хреновиной раньше. У нас дома ведь водились одни макароны и супы из порея с картошкой…

Потом нам всучили каждому по куску черного хлеба, малюсенькому, но тяжелому, как тридцать шесть чертей, с серой и волглой мякиной, отдающей кислотой, — другие парни не любят, а я обожаю, аж крошки пойду подбирать, здорово — желудок набит, да еще ломтик вроде бы колбасы из печеночного паштета — странно, не розовая, как наша, а бледно-серая, по запаху вроде не дрянь, два сантиметра длины, три с половиной в диаметре. И ладно. «Лоос!» Снова тронулись.

Воспользовался остановкой, чтобы сменить вагон. До сих пор я имел право на вагон для скота, чемодан в изголовье, зад трамбовался при каждом толчке, — я и вообще худой, а сейчас особенно, в Ножане ведь вот уж почти три года всерьез голодаем. Завершил я свой рост на брюкве, и я не один такой, — достаточно взглянуть на все стадо: одни только бледные ряшки, впалые щеки, истертые лохмотья болтаются вокруг пустоты. Всем по двадцатнику, золотой возраст, это шествует S.T.O. {1} , это молодежь Франции идет на смену несчастным военнопленным, фараоны нам мило все объяснили, загнав всех, не дрогнув, на Восточный вокзал.

В конце состава были прицеплены настоящие вагоны, для людей. Для кинохроники. Когда мы отъезжали, парни с кинохроники были все на вокзале со своими камерами, и журналисты тоже были, но вдоль платформы они далеко не прошли, поэтому достаточно было прицепить в конце поезда несколько вагонов третьего класса, списанных, но все же вагонов. Вагоны же для скота или товарные — все равно на экране не видно будет — следует только снимать под нужным углом. Прямо перед тем как усадить нас в поезд, парижские полицаи, эти здоровенные козлы с похабными мордами бойскаутов и синими гольфами до щиколоток, кургузыми курточками со множеством карманов и чем-то вроде коровьей лепешки, свисающей вдоль физии, подвалили с ведрами краски и намазюкали крупными белыми буквами по бокам вагонов: «Да здравствует смена!», «Да здравствует Петен!», «Да здравствует Лаваль! {2} » и все в таком духе.

Один смугленький, с мешками под глазами, осклабился:

— Издеваетесь, мужики!

Полицай зыкнул на него злыднем:

— А ты, часом, не жидовская морда? Может, хочешь, чтобы мы с парнями рассмотрели это вплотную?

Смугленький так и растаял в массе.

Пока мы высиживали задницей прямо на голом цементном полу в главном холле Восточного вокзала, фараоны раздали нам по батону хлеба и колбасы на рыло. Да, да, колбасы! Из конины. По целой. Без карточек. Тридцатисантиметровой длины. Подобного предмета я не видал с начала исхода, кажется. Были такие, которые куснули раз, чтобы хоть вкус припомнить, а потом, прямо без передышки, так и заглатывали целиком. Одного батона хлеба к этому было явно маловато, — доедали без хлеба. А после стояли в очереди к водопроводной колонке на перроне, чтобы запить, такая соль-перец — аж горло драло. Фараоны все ржали. Если у тебя были деньжата, они вызывались сгонять за литровкой краснухи. Пили все по очереди. Нарастал ропот. Слышалось даже: «Ах, так! Хотят меня силой заставить работать, эти засранцы? Ладно, увидишь, что я им там наколупаю! Жалеть будут, клянусь тебе!», «Поможем Красной Армии, а как же!», «Фараонов на смену!». Даже «Интернационал» затянули, но с парнем этим наверняка были его корешки, глотку ему заткнули.

Заарканили они меня на службе. Подвизался я тогда каменщиком у Байи, на заводе лекарств, на берегах Марны — крупная фирма, серьезная и все такое, заработок хороший, от погоды он не зависел, тремя неделями раньше только устроился туда на работу, в отдел ремонтников, а тут как раз «они» стали грабастать всех крепких мужиков для отправки в Германию [1].

А в прошлом году, то бишь в сорок втором, они пытались набирать добровольцев. Везде зазывные плакаты: «Поезжай работать в Германию! Освободишь одного военнопленного, построишь Новую Европу, заработаешь на прокорм семьи». Выходило, что, работая во Франции, семьи своей ты не кормишь; вот то-то и оно! Картошка на черном рынке и подпольные макароны — семьдесят пять процентов отрубей и пыли — были недоступны рабочему с его зарплатой. А уж о сливочном масле и о бараньей ножке — и говорить нечего… Но результат был не очень, надо думать. В немецких конторах по найму рабочей силы (в бывших еврейских лавчонках, опустошенных, как улиточные ракушки, раками-отшельниками, такими раками стали толстые фрицы, все из себя квадратные, краснорожие, со своими секретуточками, наряженными под серых мышек, пилотка поперек туго натянутого пучка, ягодицы тоже чуть-чуть квадратные, раса такая, но все-таки круглые, обтянутые узкой юбкой, — во, блядушки, с удовольствием оттянул бы одну такую, а что…), — так вот, в немецких конторах по найму столпотворения не было. А тем временем прошел Сталинград, война становилась и впрямь ненасытной, ей подавай все больше и больше добротного мяса арийских самцов, хотя бы и стареньких, хроменьких и чахоточных, а для этого прежде всего приходилось у станочных рычагов заменить арийское мясо мясом низшей категории, даже откровенно средиземноморским, поэтому — хлоп: нате вам Службу Обязательной Трудовой повинности, для посвященных — S.T.O.

Служба Обязательной Трудовой повинности. Если сказать так просто, вроде звучит как военная служба, успокаивает родичей и заверяет их в преемственности традиций. С тех пор как «они» здесь, нет больше армии, двадцатилетние мальчишки не ездят больше походными колоннами с кокардами, лентами и литровками красного в дальние гарнизоны, старики ворчат, мол, пойдут теперь мужики без мудей, молодым ведь нужна дисциплина и приключения, поджопники и повальные попойки, без этого-то и в штанах пусто будет.

На пригородных рынках, в Латинском квартале, у выходов из кинотеатров и даже из церквей фрицы устраивают неожиданные облавы. Подаются грузовики, серо-зеленая солдатня выплескивается из них; пролаянные приказы, свистки, короткие перебежки — и фокус-покус: в два счета толпа охвачена непреодолимым кольцом, кольцом из фрицев с расставленными ногами, с торсом, прочно прикованном к пояснице, с автоматом наперевес, и так, опершись на него, удобно устроившись, готовых хоть год простоять. К определенной точке этого кольца, по касательной, цепляется второе кольцо, но меньшее и пустое внутри. Пока пустое. В точке касания двух колец находится сержант с двумя-тремя гнусными рожами в штатском. Вот как это работает.

Сержант произносит: «Папи-ир!», — ему подается папир,он рассматривает, долго-долго, гнусные рожи читают через его плечо, время от времени один из них зловеще бормочет: «Битте!», — тогда сержант передает папирему, а тот, садист, придирчиво его изучает, бросая на подозрительного обладателя папиратакой взгляд, от которого даже новорожденный сразу почувствует себя виновным, затем Рачья Рожа подает недобрый знак и два солдафона забирают тебя в стоящий поодаль грузовичок, естественно, ты орешь, да нет же, вы что, очумели, я ведь законопослушный француз, я разоблачал диверсантов, произошла ошибка, да слушайте же, черт возьми, я знаю кое-кого в мэрии, я знаю кое-кого в префектуре, я знаю кое-кого в правительстве, да я же внук Маршала, меня выкрали цыгане, вот вам медаль в доказательство, у меня есть родинка, я знаю кое-кого в комендатуре,я знаю кое-кого в гестапо {3} , — он произносит «Жестапо», — я близко знаком с канцлером Гитлером… Когда доходит до этого, — он уже в грузовичке. Глухой удар — и парня со связями уже не слышно. А кто он? Так он еврей, коммунист, масон, диверсант, он продал одному немецкому солдату велосипед, который сам только что стибрил еще у кого-то, поди знай…