Болотный цветок - Крыжановская Вера Ивановна "Рочестер" - Страница 21

Марина поднялась с места бледная, но спокойная.

— Я попрошу вас, сударыня, оставить мою мать в покое. Она предстала перед Судьей, более сведущим и строгим, но более справедливым, чем могут быть люди. Если еще раз повторятся оскорбления, для которых я не давала повода, то я буду жаловаться графу.

Кивнув слегка головой, она повернулась и сошла в сад.

Происшедшая сцена и особенно обидный намек на ее возможное отречение от веры глубоко возмутили Марину. Правда, графиня не раз заговаривала об этом, но открытое нападение было произведено теперь впервые.

«Что она себе вообразила, эта старая ханжа? Она, которая сама воздвигла преграду между ней и Станиславом? За кого же она ее принимает?»

Марина быстро шла, погруженная в свои мысли, и незаметно очутилась в своем любимом уголке. Это было на берегу речки, которая падала на этом месте на мшистые камни с высоты двух-трех аршин, бурля и пенясь. Против этого маленького водопада, в тени кустов жасмина, акаций и роз, стояла круглая скамейка, а перед ней каменный стол. Марина любила здесь читать и мечтать.

Она села и задумалась, как вдруг песок захрустел под чьими-то шагами и привлек ее внимание. Она подняла голову, и в ту же минуту из-за деревьев показался отец Ксаверий с книгой в руке. Увидав Марину, он отступил назад, извиняясь, что побеспокоил.

—

Нет, вы нисколько мне не помешали. Пожалуйста, садитесь и поболтаем, если только вы не намереваетесь обращать меня в католицизм, — шутя сказала она.

Ксендз поклонился, сел, и острая усмешка скользнула на его тонких губах.

—

Моя попытка окончилась бы, наверно, полным фиаско ввиду того лестного мнения, которое составилось у вас о католическом духовенстве.

—

Ради Бога, не принимайте на свой счет мои слова, вызванные, к тому же, бестактностью графини. Я вовсе не думала осуждать католических священников. Напротив, я глубоко сожалею, что у них отняты все человеческие права, и они лишены семьи, т. е. той сферы привязанности и любви, которой жаждет всякий. Что удивительного, если католический священник, очерствев в исполнении долга, которого он раб, безжалостно роется в душе и совести своего исповедника и по-своему ведет его в рай или ад, а кончает тем, что становится обыкновенно не пастырем, а волком, пожирающим человеческую душу? Простите за откровенность, отец Ксаверий, но я хочу вам только разъяснить, почему, при всем уважении к католической вере, я никогда ее не приму.

—

Это ваше неотъемлемое право, графиня, и будьте уверены, что со своей стороны я никогда даже не стану пытаться обращать вас в католицизм, так как уважаю всякое искреннее убеждение, — задумчиво-серьезно ответил отец Ксаверий. — В том, что вы сказали о католическом духовенстве, вообще, увы, многое справедливо. Неумолимый закон накладывает свое ярмо на тысячи пылкой молодежи, осуждает ее на полное одиночество и лишает ее права любить — величайшего дара, данного каждому творению Божию. Кто родился аскетом, тот всюду найдет свою пустыню, но кто на это неспособен, для того борьба тяжела, а иногда и не по силам. Отсюда всякого рода злоупотребления. Человеческая природа требует своего, и то, что должно было быть божественным правом, как, например, любовь, обращается в преступление. Да, немало плохих священников, я сам знаю многих, которые вполне подтверждают поговорку: «Когда сатана воплощается еще на земле, то, конечно, в сутане ксендза».

Марина с удивлением глядела на него и вдруг откровенно рассмеялась.

—

Откуда вы взяли такую поговорку? Неужели кто-нибудь посмел вам это сказать в лицо?

—

О, я не один раз слышал ее и нахожу, что это изречение иногда бывает совершенно справедливо… Но, к чести нашей сутаны, позволю себе добавить, что большинство наших ксендзов все же честные люди. Воспитание и привычка притупляют более или менее чувства, и они приходят к тому, что души, которыми они руководят, представляются им просто задачами для разгадывания. Но такая победа нередко достигается ценою долгих усилий и тяжелой борьбы…

—

И ваша душа, отец Ксаверий, тоже прощла, несомненно, через это тяжелое испытание, прежде чем вы победили себя, — заметила Марина, задумчиво глядя на него.

Лицо ксендза густо покраснело, и глаза заблестели; наклонясь к ней, он глухо спросил:

—

Из чего вы это заключаете?

—

Почти каждый вечер я слышу, как вы играете, и восхищаюсь вашим талантом. Но только теперь ваша музыка стала мне понятна. Она доказывает, что душа ваша страдает и борется, и что вас не удовлетворяет повелевать душами и править паствой.

Отец Ксаверий опустил голову.

—

Правда, в моем душевном одиночестве музыка — моя утешительница; в послушных моему настроению звуках я изливаю то, что не могу открыто высказать людям.

Наступило молчание. Марина задумалась, не замечая странного взгляда, которым смотрел на нее собеседник, и подняла голову, когда он заговорил.

—

Позволите ли вы мне, графиня, сказать вам несколько слов по поводу того, что касается лично вас?

—

Пожалуйста, я вас слушаю.

—

Мне кажется, что наш теперешний разговор рассеял несколько недоверие, которое, к моему величайшему сожалению, я как будто вам внушал; поэтому, пользуюсь благоприятной минутой, чтобы высказать вам, что ваше одиночество и тяжелое фальшивое положение, в котором вы очутились по своему великодушию и неопытности, внушают мне глубокую жалость и симпатию. На графиню Ядвигу и вашего мужа, я, как духовник, имею некоторое влияние, которое охотно употреблю, чтобы избавить вас от неприятностей, а в случае необходимости и защитить; если, конечно, вам будет угодно принять мою почтительную дружбу.

—

Понятно, я с признательностью принимаю вашу дружбу и благодарю за выраженное сочувствие, несмотря на мою закоренелую «ересь», — она улыбнулась и протянула ему руку.

—

В этой враждебной среде я беззащитна и мне приятно сознавать, что кто-нибудь мне сочувствует. Обещаю, что если графиня будет приставать ко мне или граф начнет делать мне неприятности, я вам пожалуюсь и прибегну к вашей защите. — Ксаверий крепко пожал ей руку.

—

Благодарю. Ваше доверие — дар небесный, и я постараюсь оправдать его.

Поговорив еще несколько минут, Марина простилась и ушла в замок, не обратив внимания на то, что коснувшись ее руки, ксендз нервно вздрогнул, и не заметив пожирающего взгляда, которым он проводил ее.

—

Ах, — вздохнув полной грудью, прошептал Ксаверий. — Первый шаг сделан. Ты действительно ангел чистоты и неведения, если не подозреваешь даже, что во мне всякий нерв дышит страстью к тебе. Нет, нет! Дружбы мне мало, я всю тебя хочу, хочу обладать душой и телом твоим, чаровница!.. Я завоюю тебя, я завладею тобой!.. Я тоже хочу любить и быть счастливым, иметь то, что есть у многих моих собратьев — обожаемую возлюбленную.

Время в замке тянулось тоскливо и однообразно, но Марина с некоторого времени была тревожно настроена, ввиду того, что в обращении графа свершилась видимая перемена, не сулившая ничего хорошего.

Его вежливая, но равнодушная холодность сменилась раздражительностью; он то избегал жены, то вдруг искал ее общества, всюду возил ее с собой, придумывал разные сближавшие их случаи, хотя и мелкие, но которые Марина принуждена была терпеть, ввиду своего ложного положения и взятой на себя роли. Не раз подмечала она при этом в глазах Станислава такое выражение, которое вселяло в нее ужас и отвращение.

А настроение графа, действительно, было скверное. Молодой, пылкий и чувственный, привыкший удовлетворять каждую свою прихоть, он смотрел на свое смешное положение относительно принадлежавшей ему по закону женщины как на кражу или обиду. При нормальных условиях он остался бы, может быть, к ней равнодушен, потому что, хотя и ценил красоту Марины, но она не была в его вкусе; но именно потому только, что между ним и женой была преграда, это и делало ее особенно обаятельной и желанной в его глазах. Он наблюдал за Мариной, думал о ней, и желание уничтожить разделявшее их препятствие дразнило и возбуждало его.