Пинбол - Косински Ежи - Страница 37

А как может опороченная знаменитость доказать кому-то, что оболгавший ее репортер знал, что лжет в своих статьях? Но как-то раз, когда Остен готовился к одному из своих литературных курсов, пробираясь сквозь дебри непостижимого джойсовского «Улисса», он обнаружил песенку, которую вспоминает Стивен Дедал:

Открою Вам,

Что рад бы сам

Я невидимкой стать.

Если б он только смог, думал Остен, найти способ писать и исполнять рок-музыку, чтобы она становилась известной, а сам он оставался для своей публики невидимым, а еще лучше — вовсе ей неизвестным! Вот это была бы жизнь!

Прекрасно понимая, что произойдет, если он когда-нибудь расскажет своему отцу о том, что решил стать рок-исполнителем, Остен изо всех сил сдерживал свои порывы, в то же время все менее и менее веря в осуществление своей мечты. Беспокойства добавляло и понимание того, что "Этюд Классик" медленно сползает к банкротству. Вытеснив из студий звукозаписи больших салунных певцов, рок также нанес непоправимый ущерб продажам классической музыки — и поэтому тем более Остен не мог обратиться к отцу. Наконец, пребывая чуть ли не в отчаянии, он решил посоветоваться с ближайшими отцовскими друзьями — Годдаром Либерзоном и Борисом Прегелем.

Оба были выдающимися личностями. Когда Джимми Остен встретился с ними впервые, Либерзон уже был президентом "Коламбия Рекордз", а Прегель — президентом Нью-Йоркской Академии наук. К тому же оба состояли в правлениях и советах опекунов дюжины крупных корпораций, фондов и обществ. Вместе они обладали колоссальным влиянием. Не существовало буквально ничего относящегося к музыке и музыкальному бизнесу, о чем бы Либерзон не имел представления. Вообще это был поразительный человек: композитор, литератор, инженер-изобретатель и вдобавок удачливый бизнесмен. Прегель, будучи старше Либерзона, тоже был одаренным композитором, изобретателем и бизнесменом (он держал основные пакеты акций в урановых компаниях Африки, Европы и Северной Америки).

Два эти человека имели много общего: любовь к классической музыке, щедрый исполнительский и композиторский талант, незаурядную деловую сметку и редкие административные способности. Оба были внешне привлекательны, непосредственны, хотя могли показаться весьма представительными, когда находили это нужным. Оба олицетворяли финансовый успех. Оба жили в Нью-Йорке, но, дабы иногда отдохнуть от неистового ритма городской жизни, искали уединения — Либерзон в горах Новой Мексики, а Прегель на озере в Швейцарии. И наконец, оба в высшей степени ценили дружбу Джерарда Остена и покровительствовали Джимми Остену.

И Либерзон, и Прегель были жизнелюбивы, приветливы и уверены в себе, одинаково свободно чувствовали себя в задушевном разговоре и на сцене перед тысячной аудиторией, а вот их друг Джерард Остен, напротив, в обществе словно увядал. Чуть ли не любой мог до смерти напугать этого робкого человека — от его собственной секретарши до почтальона, по службе своей обратившегося с просьбой расписаться за доставленное заказное письмо. И несмотря на то, что Либерзон и Прегель в большой степени пожертвовали своим сочинительством и другими личными интересами ради того, что они считали общественным долгом, Джерард Остен, который сам музыкальным талантом не отличался, оставаясь в лучшем случае доброжелательным покровителем нескольких талантливых композиторов, испытывал некоторую неловкость, занимая пост главы скромной фирмы "Этюд Классик". Пока продолжалась дружба этих трех мужчин, предприятия, управляемые Либерзоном и Прегелем, росли и процветали, а вот "Этюд Классик", как со временем стало совершенно очевидно, катился навстречу гибели. И Либерзон, и Прегель вложили в «Этюд» некоторый капитал, и, чтобы спасти компанию, а также выручить из беды друга, они предложили ему долговременные кредиты, но тот из гордости отказался, заявив, что в фирме рано или поздно само все наладится.

Как раз в это время Джимми Остен обратился за советом к Годдару Либерзону.

Он пришел в директорские апартаменты небоскреба Си-би-эс, где Либерзон заказал для них обед, и, пока они молча ели, Остен проигрывал свои записи. Либерзон тут же распознал бесспорный талант. Он понял, что Джимми способен добиться потрясающих творческих, равно как и коммерческих успехов, а потому серьезно заговорил о последствиях внезапного успеха — как они способны изменить жизнь самого Остена и его отца. Пока Джимми слушал, в его голове внезапно возникла идея "Новой Атлантиды".

Затем Джимми навестил Бориса Прегеля в его офисе здания Американской радиокорпорации. На полках, занимавших одну из стен, была устроена скромная выставка флюоресцирующих изделий, которые, как было известно Остену, явились результатом долгих изысканий Прегеля в области радиоактивности. В никем не нарушаемом уединении полутемного кабинета Прегель, закрыв глаза, слушал сначала то, что хотел сообщить ему Остен, а потом его музыку.

За окном стемнело. Лицо старика тускло озарял призрачный свет, излучаемый предметами на полках. Композитор, ставший в атомный век ученым, Борис Прегель сейчас казался алхимиком далекого прошлого.

— Успех отчуждает, — наконец тихо сказал он и добавил: — А большой успех погружает в пучину изгнания. Будь к этому готов.

В последовавшем за этим долгом молчании родился Годдар.

"Апасионада" не относилась к числу излюбленных публикой отелей, и даже влажными вечерами поздней весны ее ресторан и кафе на террасе были заполнены лишь наполовину. Клиенты не обращали никакого внимания на музыкальную консоль «Паганини», стоявшую на небольшом возвышении в углу террасы, и Остен из своей комнаты на третьем этаже отеля мог наблюдать за террасой, чтобы решить, когда соберется достаточно народу, а потом спуститься и начать концерт.

Объявленное на афише отеля как "Паганини Электронико", его представление обещало около дюжины пьес, призванных продемонстрировать разносторонние возможности инструмента. Он собирался начать со стандартного набора американских мелодий в стиле рок, поп и кантри, хорошо известных публике по частым исполнениям по радио и телевизору. Остен изрядно поупражнялся с ними в "Новой Атлантиде" и запрограммировал различные версии в компьютерную память «Паганини». Это позволяло ему одним движением пальца проиграть целиком записанную аранжировку или, включив сопровождение, петь самому; он мог даже импровизировать поверх собственных уже записанных импровизаций и записывать их по ходу игры. Более того, он мог по своему желанию добавлять или убирать свои записанные вокальные партии, сочетая их в любом из тысячи вариантов. Возможности этой консоли очень успокаивали его, ведь он по-прежнему сомневался в живом звучании своего голоса; если он почувствует себя неуверенно, то сможет тут же выключить микрофон и шевелить губами в такт собственному голосу, так что слушатели этого даже не заметят.

Как только на террасе собралось двадцать-тридцать человек, Остен начал настраивать себя на встречу с публикой. Хотя он был совершенно уверен, что никто не узнает голос Годдара, его не оставляли дурные предчувствия. Каждый раз, когда он спускался, чтобы начать свой концерт, даже столь небольшая и невзыскательная аудитория, казалось, бросала ему ужасный вызов: открыто, лицом к лицу судит его исполнение, чего прежде с ним никогда не случалось.

Первые несколько дней в «Апасионаде» ему трудно было отделить себя от публики. Он терялся, когда гости начинали ерзать или громко разговаривать, пока он играл, когда официанты разносили напитки или забирали грязную посуду, когда кто-то вставал и уходил, даже не взглянув на сцену. В такие мгновения самоуверенность, и так-то не чрезмерная, совершенно покидала Остена, и он переключал «Паганини» на заранее записанную музыку, а сам вносил в исполнение поправки. Но с каждым выступлением Остен, все более раскрепощаясь, ощущал растущее внимание и ответную реакцию публики.

Ежедневно испытывая искушение позвонить Лейле на виллу, он тем не менее выжидал, надеясь застать ее именно в тот момент, когда и море, и пляж, и дети слегка наскучат ей. К тому же он понимал, что следует набраться уверенности в том, что он способен предложить нечто стоящее, прежде чем допускать даже мысль о ее присутствии на террасе.