Пинбол - Косински Ежи - Страница 20

— И как давно он был мертв? — деловито осведомилась Андреа.

— Уже несколько часов. Утром девушка заметила, что он не спустился за своей "Нью-Йорк таймс". Поднявшись на второй этаж, она обнаружила его за столом, уже холодного, и, поддавшись порыву, положила ему голову на руки, после чего позвонила мне. У нее, видишь ли, была несколько эксцентричная натура.

— А я-то, дура, хотела удивить тебя своим жалким кожаным бельем! — простонала Андреа. — Рассказывай, что было дальше.

— Ничего особенного, — пожал плечами Домострой. — Мы разобрали его вещи: содержимое ящиков стола, папки, коробки с письмами. Присутствие покойника явно возбуждало ее — идея Смерти, наблюдающей за Жизнью. Она сказала, что, займись мы прямо здесь, в кабинете, любовью, получился бы превосходный сюжет для Босха или Сальвадора Дали.

— Я надеюсь, что мертвецу при этом отводилась роль наблюдателя, — перебила его Андреа. — Или твоя ассистентка была готова и к более причудливым экспериментам?

Домострой посмотрел вниз — авианосец скрылся из виду, и мелкие суденышки рассеялись. Он ничего не ответил.

— А что же конверты? — спросила Андреа.

— Я взял их из ящика письменного стола. Целую пачку. В качестве сувенира.

— Сувенира… — пробормотала Андреа. — А в память о чем, интересно было бы знать?

Ей нравилось выводить Домостроя из себя в самый неподходящий момент.

— Когда мой дед вышел в отставку, — как-то сообщила она, — он полностью отказался от еды, а когда врачи спасли его от голодной смерти, он, утомленный бессмысленным прозябанием, взял дробовик и вышиб себе мозги, как Хемингуэй. Почему бы тебе не поступить так же?

— Потому что я все еще приношу пользу, — ответил Домострой. — Себе. Тебе. Я счастлив, что живу на этом свете.

— Ты не приносишь пользы, — засмеялась она. — Ты просто очень себялюбив!

Иногда Андреа говорила ему, что как только она узнает, кто такой Годдар, Домострою придется уйти. Она говорила об этом совершенно спокойно, как о само собой разумеющемся: поиски Годдара — единственная причина, почему они вместе. Бывало, что она говорила об этом сразу после их занятий любовью, когда позволяла ему возбудить себя, а потом, поменявшись ролями, доводила его до экстаза, преступая при этом все мыслимые границы. И, высосав из него все жизненные соки, заставив его умолять о пощаде, она позволяла ему, истощенному до предела, провалиться в сон, чтобы проснуться полным энергии и безмятежным. Вот тогда она и говорила все это.

Ее слова всякий раз приводили его в ужас, подобный тому, который он часто испытывал до встречи с ней — ужас еженощного возвращения от Кройцера в "Олд Глори" — в черную дыру своей продолжающей необратимо сжиматься вселенной.

Домострой понимал, что в том случае, если письма от Андреа и ее фотографии действительно заинтересуют Годдара, тот в конце концов разыщет ее. Фокус заключался в том, чтобы сделать это для него невозможным, ведь если он выяснит, кто она такая, ему незачем станет раскрываться самому, и все их усилия окажутся тщетны. Даже если Годдар найдет Андреа и станет ее любовником, он ни за что не должен узнать, кто она такая. Наоборот, для того чтобы точно установить, что именно она является "дамой из Белого дома", Годдар будет вынужден вызвать ее на откровенный разговор в надежде на случайную обмолвку, намекающую на мысль, фразу или ассоциацию с одним из ее писем. Домострой надеялся, что во время долгих бесед Андреа с Годдаром тот первым сделает ложный шаг и раскроется, невольно упомянув о чем-то, берущем исток в ее письмах. Чтобы дать Андреа как можно больше преимуществ в игре, Домострой решил сфотографировать ее в номере мотеля, а не в квартире, которую Годдар, попади он туда, может тут же узнать. Еще он решил изменить ее внешность. Вымыв ей голову оттеночным шампунем и сделав феном укладку, он изменил цвет ее волос и форму прически. Затем, используя грим, он слегка изменил впадинку ее пупка, увеличил и затемнил ареолы грудей и приклеил несколько родинок на спину и бедра. Так как Андреа регулярно сбривала волосы на лобке, он заставил ее нацепить на это место паричок, популярный в среде трансвеститов и гермафродитов аксессуар, отчего ее влагалище казалось больше, протяженнее и расположенным выше, нежели на самом деле.

На множестве фотографий Андреа, сделанных Домостроем, он старался ничем не выдать свое присутствие. Ни в выражении ее лица, ни в позе не должно было быть ничего указывающего на то, что в комнате находится мужчина.

Тщательно подготовив Андреа к съемке, он расположил фотоаппарат так, чтобы на картинке было наилучшим образом представлено тело девушки, но не ее лицо, а сама камера отражалась в зеркале.

Когда Андреа устроилась нагишом среди сбитых в кучу простыней и подушек, Домострой принялся поливать маслом ее плечи, шею, груди, живот и бедра, а затем умастил и себя тоже. То сидя рядом с девушкой, то оседлав ее, он принялся массировать ей спину, начав от шеи и спускаясь вниз, пока его большие пальцы не уперлись в ее ягодицы. Перевернув Андреа на спину, он положил ладони ей на груди и подушечками больших пальцев помассировал соски. Затем он долго втирал масло в ее чресла, очерчивал большими пальцами контуры ее ягодиц и нежно теребил промежность. Прервался, чтобы еще полить ее маслом, а затем, суровый и непреклонный, резко приподнял ее за скользкие икры, прижался грудью к ее бедрам и вошел в нее. Как только груди ее начали вздыматься и опускаться, а сама она принялась стонать и вытягиваться под ним, он отпрянул, рванулся к камере и направил ее на Андреа. Когда еще не проявившийся снимок плавно выкатился из аппарата, Домострой стал изучать постепенно появляющиеся очертания ее тела, критически оценивая резкость каждого кадра.

Он переставил камеру, снова помассировал Андреа, изменил ее позу, передвинул руки девушки с груди на живот, с живота на лобок и несколько раз снял ее, блестевшую так, словно ей было жарко и она обливалась потом. Потом он вернулся к ней. Андреа, задыхаясь, впилась в него губами, напряглась под ним, содрогаясь, и руки ее, скользнув по бедрам Домостроя, стиснули его плоть. Он снова вошел в нее, но лишь только она начала трепетать и метаться под ним, опрометью кинулся к фотоаппарату.

Он делал снимок за снимком, оставляя ее неудовлетворенной, визжащей, обвиняющей его в жестокости и бессердечии. Когда она стала и вовсе неистовствовать, он подскочил к ней и одной рукой принялся отвешивать пощечины, а другой терзать ее плоть, пока она, завизжав, не раздвинула ноги, чтобы впустить его в себя. Когда он в очередной раз бросился к камере и приблизил ее, чтобы снять груди, бедра, пальцы, вцепившиеся в плоть, она вновь принялась клясть его на чем свет стоит, и он вернулся к ней. Крича, что это была ее идея — возбудить Годдара, показать ему, до какой степени возбуждения может она дойти, Домострой принялся лупить ее по грудям, по ляжкам, потом, перевернув Андреа на живот и могучим захватом удерживая ее в этом положении, он вошел в нее сзади, с каждым толчком вторгаясь все глубже и глубже, пока она не заметалась под ним, зарывшись лицом в подушку, и не запросила пощады.

Он также снял ее, когда она, уже умиротворенная, сидела в ванне, а еще с феном в руке, так, чтобы волосы разметались и скрыли от камеры лицо. Затем, чтобы сохранить о ней воспоминания, он для себя самого сфотографировал каждую фазу ее одевания: в трусиках, потом надевающей чулки и туфли, в расстегнутой блузке, в застегнутой, шагнувшей в юбку, застегивающей ее на талии.

С течением времени Домострой изменил свое мнение относительно того, какое место занимает Андреа в его жизни. Он по-прежнему испытывал в ней необходимость, но его стало злить это чувство. Хотя он всей душой стремился быть с ней, не желая лишиться ни на миг обладания ее телом, которое она предоставляла с такой готовностью, однако чем больше узнавал ее, тем сильнее восставал против этой зависимости. Он боялся, что стал походить на тех сексуально озабоченных неврастеников, которых всегда презирал, мужчин и женщин, впавших в зависимость от гарантированного осуществления своих сексуальных предпочтений и искавших удовлетворения лишь в безопасной и предсказуемой обстановке частных эротических клубов типа "Ученика чародея".