Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 34

И подобные судьбы вовсе не были редкостью. Отец моей матери В. А. Пузицкий (1863–1926) родился в семье беднейшего ремесленника, обитавшего в захолустном городишке Белый Смоленской губернии (туда, между прочим, даже и сегодня не ведет железная дорога…). Но из его сохранившейся юношеской записной книжки ясно, что целый ряд более или менее влиятельных людей помог ему окончить смоленскую гимназию и Московский университет, и он, как и отец Ленина, стал действительным статским советником и потомственным дворянином, а также инспектором одной из лучших московских гимназий (2-й мужской), издал несколько учебников и т. п.

Это, впрочем, примеры не столь уж значительных «карьер». Но вот сын солдата М. В. Алексеев (1857–1918), который на шестом десятке лет стал начальником штаба Верховного Главнокомандующего — то есть вторым лицом в армии России, или сын крестьянина И. Д. Сытин (1851–1934), ставший хозяином самого крупного в России издательского концерна.

По всей вероятности, любой поднявшийся из «низов» человек в России не обошелся без бескорыстной помощи, подобной той, которую оказывают друг другу члены семьи. Словом, та поддержка даже малознакомых людей, о которой рассказал в своем сочинении А. С. Паникин, уходит глубокими корнями в историю России — «страны-семьи».

Предвижу чье-либо возмущенное отрицание: как можно называть «семьей» страну, зная о беспощадном подавлении и массовой гибели ее «детей» в Гражданскую войну 1918–1922 годов и последующие годы?!

Но, во-первых, как уже сказано, не следует «идеализировать» сам феномен «семья» (в собственном значении слова), ибо в семьях нередко разражаются самые жестокие — вплоть до убийства ближайших родственников — конфликты, а во-вторых, суть дела после 1917 года была не в том, что страна утратила свою «семейственность», а в том, что она переживала революционный катаклизм, который, помимо прочего, взорвал изнутри многие семьи в собственном смысле слова, как это присуще любой революции. Так, например, виднейший французский поэт конца XVIII века Андре Шенье отверг якобинскую диктатуру, и его родной младший брат, писатель и публицист Жозеф Шенье, яростно изобличал его, способствуя казни, постигшей Андре в 1794 году…

И, конечно, в России внутрисемейные расколы после 1917 года имели самый широкий характер. Мой упомянутый дед был и остался до конца жизни убежденным монархистом и консерватором, а его старший сын С. В. Пузицкий (1893–1937), к ужасу отца, стал большевиком и деятелем советской контрразведки, причем дослужился до комкора, то есть генеральского чина.

Были и более удивительные семейные расколы; в конце концов, отец и сын — люди разных поколений, но вот родные братья: Генштаба генерал-лейтенант К. К. Баиов, добровольно вступивший в Красную Армию и в 1918 году ставший «военным руководителем» одного из важнейших Московского района обороны, и генерал-майор А. К. Баиов, оказавшийся в Белой армии и даже много позднее сотрудничавший в одном из наиболее заостренно «антисоветских» журналов эмиграции — «Часовом».

И, конечно, в первое послереволюционное время не только сами семьи, но и вообще «семейная» основа страны в целом подверглись тяжким испытаниям, что ярко выразилось в своего рода отлучении от «семьи» людей, принадлежавших ранее к более или менее привилегированным слоям населения и объявленных «лишенцами». Но с середины 1930-х годов разного рода «ограничения» для таких людей начинают отменяться.

Выше говорилось о поднявшихся до революции из самых низов начальнике штаба Верховного Главнокомандующего Алексееве и крупнейшем издательском деятеле Сытине. В послереволюционное время имели место как бы «наоборотные» судьбы: Генштаба полковник царской армии Б. М. Шапошников (1882–1945), который вроде бы должен был оказаться «лишенцем», стал маршалом и достиг должности начальника штаба Верховного Главнокомандующего (кстати, даже превзойдя в чине Алексеева, который не стал фельдмаршалом), а граф А. Н. Толстой (1882–1945) был одним из «главных» писателей, депутатом Верховного Совета СССР и академиком.

В 1935 году Андрей Платонов внес в записную книжку следующее заключение: «Истина в том, что в СССР создается семья…» (может быть, правильнее было бы написать «воссоздается»). Он, правда, добавил к этому слова, которые теперь могут вызвать негодование многих: «Сталин — отец или старший брат всех» (там же).

Но Сергей Кара-Мурза, со ссылки на статью которого я начал эту главу моего сочинения, резонно писал, что если отец семьи (в собственном значении этого слова) — тиран, она от этого не перестает быть семьей… И еще раз подчеркну: называя страну «семьей», я отнюдь не даю ей «оценку»; семья может быть и дурной, и хорошей, но главное — в понимании основы ее бытия, а не в том, «лучше» или «хуже» она, чем «страны-рынки».

Как это ни прискорбно и даже дико, те или иные западные авторы более адекватно судят о России, нежели господствующие в современных российских СМИ идеологи.

Так, один из главных американских специалистов по истории России, Ричард Пайпс, весьма основательно изучивший те гораздо более неблагоприятные в сравнении со странами Запада климатические (и шире — геополитические) условия, в которых было обречено развиваться наше сельское хозяйство, сделал следующий вывод: «… российская география не благоприятствует единоличному земледелию… климат располагает к коллективному ведению хозяйства», — имея в виду, понятно, и восходящие к древности крестьянские общины, и послереволюционные колхозы.

Между тем множество туземных идеологов тупо твердит о том, что все наши сельскохозяйственные проблемы будто бы решило бы превращение колхозников в «фермеров» западного образца…

Как уже упоминалось, едва ли не основной вдохновитель нынешних «реформаторов», американец Джеффри Сакс, в конце концов пришел к безнадежному умозаключению, что у России «другая анатомия». Вполне уместно истолковать это так: у России не рыночная, а семейная «анатомия» (что по-своему подтверждает и сочинение А. С. Паникина).

Рискуя надоесть читателям, я все же считаю нужным еще раз повторить, что отнюдь не вкладываю в слова «семья» и «семейная» позитивный смысл; та же крестьянская общинность была порождена в конечном счете не нравственными принципами, а жизненной необходимостью, — хотя вместе с тем она, конечно, соотносилась с православной этикой. К тому же помощь друг другу подразумевала взаимопомощь: тот, кто воспринимал окружающих «по-семейному», естественно, ожидал, что и они воспринимают его так же.

Особенно существенна проблема «семья» и «власть». С самого начала истории Руси власть не могла не быть принципиально более твердой и всеобъемлющей, чем в странах Запада, и едва ли не все пришельцы из этих стран на протяжении веков не без оснований называли эту власть «деспотической». Характер власти определялся и гораздо более неблагоприятными, чем на Западе, географическими и геополитическими условиями России, и ее изначальной многоэтничностью, и чрезвычайным многообразием даже и русского ее населения (скажем, северные поморы и южные казаки отличались друг от друга не меньше, чем какие-либо самостоятельные народы) и т. п. И необходимое государственное единство было немыслимо без твердой единой власти (между прочим, ныне, после десятилетнего опыта «реформ», преобладающее большинство их идеологов «антигосударственнического» толка явно осознают это).

«Семейность» представляла собой, помимо прочего, существенный «противовес» власти, что вполне очевидно выражалось, например, в семейной спайке и притесняемых старообрядцев, и преследуемой за «вольнодумство» интеллигенции. Но наиболее важно для нашей темы другое. В начале главы было упомянуто, что «страна-рынок» подразумевает полноценные демократические порядки; общепринято словосочетание «рыночная демократия», имеющее в виду неразрывность обеих сторон обозначаемого явления. Но эта система несовместима с «семейностью» (разумеется, в общественном, а не в кровно-родственном плане); закономерно, что термин «семья» в США применяется обычно к группировкам действующей за пределами рыночной демократии мафии…