Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России - Кожинов Вадим Валерьянович - Страница 32

Словом, нынешние идеологи (кстати сказать, самых различных направлений), усматривающие выход в «возврате» к тому бытию и сознанию страны, которые были реальностью восемьдесят с лишним лет назад, — чистейшие утописты. И особенно прискорбно, что эта утопическая программа побуждает, даже заставляет ее сторонников с особенной решительностью и последовательностью настаивать на отрицании бытия и сознания страны между 1917-м и 1991 годом. Они, как ни удивительно, не осознают, что вполне уподобляются тем проклинаемым ими идеологам, которые после 1917 года отрицали предшествующую историю России!

Этих нынешних утопистов, собственно говоря, даже трудно понять. Их экстремизм или, если выразиться попросту, оголтелость объяснимы только полным нежеланием считаться с реальностью. И они, увы, заглушают голоса тех своих вполне либеральных коллег, которые все же сохраняют разумность.

Так, например, ленинградский (теперь, понятно, петербургский) писатель Даниил Гранин вполне определенно высказался еще в 1994 году: «Изничтожается ленинградское во имя петербургского. Оборвалась цепь времени, и культура оказалась беззащитной. От нее ждут нового слова, но новое появляется не на кладбище, а вынашивается в утробе уходящего.

Критиковать прошлое естественно и необходимо. Но отказаться от советского наследия — варварство. Культура-нувориш становится беспризорной, утверждает себя террором…

История не терпит обрывов… Петербургу придется осваивать Ленинград, включать в себя, сохранять и защищать лучшее, что было в нем» (журнал «Российская провинция», 1994, № 5, с. 9).

Нетрудно предвидеть возражение: мне скажут, что после 1917-го страна переживает безмерно трагедийную эпоху. И, конечно же, это безусловно верно по отношению к времени до начала 1950-х или даже начала 1960-х годов (вспомним о расстреле жителей Новочеркасска в 1962 году).

Но, во-первых, «отрицание» неправомерно распространяют и на три десятилетия, предшествовавшие 1991 году, — десятилетия, в продолжение которых в стране было не больше или даже меньше трагических событий, чем, скажем, в тогдашней истории США, Франции, Великобритании и т. д. Да, в тот период разразилась наша война в Афганистане, однако войны Франции и затем США в Индокитае, а также французская война в Алжире имели более кровопролитный характер. Кроме того, у нас не было целой цепи политических убийств (точнее, их у нас вообще не было в те десятилетия), как в США, — в частности, убийств людей, отстаивавших права «нацменьшинств», — и гибели людей в конфликтах, подобных испано-баскскому, англо-ольстерскому и т. п. Не приходится уже говорить о тогдашних гибельных гражданских войнах во многих странах Азии, Африки, Южной и Центральной Америки.

И если подойти к делу беспристрастно, нельзя не признать, что в тридцатилетний период перед 1991 годом СССР являл собой одну из самых «мирных» стран. Между тем, повторю еще раз, многочисленные идеологи пытаются внушить людям, что все время с 1917-го по 1991-й было беспрерывной трагедией.

Во-вторых, трагедия — если основываться на исканиях мировой философии и богословия — неизбежное, неотвратимое и в самой основе своей глубоко противоречивое, не подвластное прямолинейному пониманию и односторонней оценке явление человеческого бытия.

В трактовке многих нынешних идеологов трагедийный период нашей истории имеет принижающее или даже позорящее нашу страну значение; некоторые из них, говоря, что в 1917 году Россия «взошла на Голгофу», странным образом не вдумываются в истинный смысл этого речения, подразумевающего не только унижение и смерть, но и величие и воскресение…

Судьба страны воплощается в судьбах отдельных людей. И напомню о судьбах К. К. Рокоссовского и С. П. Королева. Оба испытали унизительную и, в сущности, сдвигавшую человека на самую грань смерти долю репрессированных. Но Константин Константинович стал затем одним из двух главных и наиболее прославленных полководцев Великой Отечественной (именно он командовал Парадом Победы), а Сергей Павлович — главным конструктором космической программы, обретшим наивысшую, всемирную славу. И, как представляется, в наше время еще крайне трудно или даже вообще невозможно четко сформулировать «приговор» об этих человеческих судьбах, то есть прийти к их «точным», непротиворечивым пониманию и оценке. Но это относится и к судьбе нашего народа в целом…

Как уже сказано, восстановить «связь времен», обращаясь к отделенной от нас жизнью трех человеческих поколений Российской империи, невозможно; перед нами в полном смысле слова утопическая программа, которая и возникла-то главным образом в силу тотального «отрицания» периода 1917–1991 годов. Повторю еще раз, что идеологи, которые призывали и призывают «вернуться» в дореволюционную Россию, тем самым обнаруживают свое понимание необходимости «связи времен», немыслимости заново начинать бытие страны с некоего «нуля», не опираясь на фундамент ее истории. Это, о чем уже не раз говорилось, поняла в свое время, в середине 1930-х годов, и большевистская власть, несмотря на свое предшествующее безоговорочное отрицание дореволюционной России, которое длилось почти два десятилетия.

Радикальные идеологи нынешней власти уже почти десять лет «отрицают» все совершавшееся в стране до 1991 года, но есть основания полагать, что этому приходит конец. Ибо стремление этих идеологов исходить не из фундамента или, вернее, почвы предыдущей истории страны, а конструировать новый фундамент по западным образцам (то есть они, в сущности, пытаются опереться на историю других стран!) все более ясно обнаруживает свою полнейшую бесперспективность.

Один из наиболее ярких и глубоких современных публицистов Сергей Кара-Мурза, говоря о коренном отличии Запада от России, определил основу бытия первого словом «рынок», а второй — словом «семья». В связи с этим возможны, правда, известные сомнения. Во-первых, определение «семья» выглядит не очень «научно»; но, как сказано полтора века назад великим поэтом, «умом Россию не понять» (имелся в виду, очевидно, «ум» науки). А во-вторых, сведение основ жизни людей Запада к «рынку» вроде бы означает — по крайней мере на наш русский взгляд — «принижение», даже чуть ли не оскорбление… Однако рынок (в научном значении слова) отнюдь не сводится к «низменным» актам «купли-продажи». Речь идет об осуществляемом людьми обмене плодами своей многообразнейшей деятельности (включая и высшие виды творчества), который к тому же с необходимостью подразумевает полноценный демократический порядок в стране, обеспечивающий (хотя бы в принципе) каждому из участников этого обмена равные возможности.

Конечно рынок — как, впрочем, и любой феномен человеческого бытия — имеет свои негативные стороны и качества, но свойственное иным заостренно-патриотически настроенным авторам превращение его чуть ли не в царство зла и порока — попросту несерьезное занятие. Человек, обретший богатство в условиях развитой рыночной демократии, имеет все основания гордиться собой, ибо это богатство в конечном счете означает что плоды его деятельности высоко оценены добровольно отдававшими за них свои деньги согражданами.

Далее нельзя не сказать и о том, что семья вовсе не представляет собой — хотя многие думают иначе — некое в принципе, «позитивное» явление. Значительная часть (если не большинство) человеческих семей переживает острые и тяжкие конфликты, в их историях присутствуют или даже преобладают зло и порок. Русская литература создала целый ряд великих повествований об истории семей — от «Семейной хроники» Аксакова до «Братьев Карамазовых» Достоевского, — и в этих повествованиях явлены отнюдь не идиллические картины. Но главное в другом. Как уже не раз говорилось в этом моем сочинении, при целостном, «глобальном» сопоставлении цивилизаций Запада и России «оценочный» подход неизбежно ведет ко всякого рода упрощениям или даже прямым искажениям существа дела. И я буду стремиться беспристрастно рассуждать о феноменах «страна-рынок» и «страна-семья».