Зеленое окно - Тихомиров Олег Николаевич - Страница 12

— А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, — сказал я.

— Голубая? — спросил он.

— Ага!

— «Феррари».

— Точно! — удивился я.

— Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?

— Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.

— Ну?! А что он сделал?

— Кто?

— Иностранец.

— Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.

— Почему в гости?

И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.

— Ты-то откуда знаешь? — спросил Глеб.

— Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.

— Здорово жали? — Глеб даже дыхание затаил.

— Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы — и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, — и во двор.

— А почему он в гости-то приезжал? — снова спросил Глеб.

— Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.

— Ух ты! Расскажи, а? — попросил Глеб.

Но я больше ничего не знал.

— Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.

— А где ты живешь?

Я объяснил.

Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:

— Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.

«Я все понял», — перевел я мысленно. — Во дает!»

— Значит, придешь?… В футбол погоняем…

— Ага, — сказал он.

Возле овощного магазина мы расстались.

Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.

Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.

Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.

Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.

На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.

Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.

В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова — «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое — сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался — шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, — все равно вспоминал Таню.

И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.

Дядя Вася в милиции!

На какого человека он набросился? За что?

От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.

Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.

Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.

А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.

Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.

— Здравствуйте, дядь Вася, — сказал я. — Рисуете?

— Рисуем. — Он смешивал на дощечке белую краску с синей.

— Похоже, — сказал я, подумав.

— Ну?… Вот обрадовал.

Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:

— Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.

— Какой знак? — стал вглядываться дядя Вася.

— Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»

— Ах, этот!

— Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.

Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:

— Нет, все же обойдемся без знака.

— Почему?

— Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?

— А-а, — сказал я.

Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», — подумал я и ушел.

В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.

Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.

Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.

— Это ты? — сказал он и, помолчав, спросил: — Ну как, похоже?

— Похоже, — проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: — Как на фотографии, нее точно.

— Разве? — Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.

А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.

Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? — не понимал я. — Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!

Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.

Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.

Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», — перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).

Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.

Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.

А человек в куртке вдруг заговорил:

— Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.

— Не продается, — сказал дядя Вася и обернулся.

— Хороший картин… — повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.

Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.

— Возьмите, дядя Вася.

Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.

— Кернер… обер-лейтенант Кернер… — вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.

Иностранец вздрогнул и попятился.

— Попался, гадина! — вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. — Пес фашистский…