Публичные признания женщины средних лет - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 7

Полгода писанины в самых гибельных позах — скрюченной над плохо освещенными гостиничными тумбочками или над тряскими столиками дребезжащих электричек — плюс тихая истерика на репетициях здоровья не прибавляли. А когда выяснилось, что готовую пьесу придется чуть ли не полностью переписывать, нервный удар вкупе с физическим изнеможением элементарно мог завершиться психушкой.

Как правило, у писателей рано или поздно едет крыша, но меня судьба решила доконать иначе, уложив на обе лопатки с помощью двух смещенных позвоночных дисков и одного выпавшего. На этот диск я не в обиде, он сорок восемь лет простоял на своем посту в самом низу спины, работал, не жаловался. Кто упрекнет его за то, что он наконец решил прогуляться? Мог бы, правда, выбрать момент поспокойнее, чем день премьеры, но уж как вышло, так вышло. Спина требовала внимания, и сестры отвели меня к мануальщику.

Я ползла вопросительным знаком, хотя согнулась не из любопытства. Боль и любопытство несовместимы. Боль эгоистична, ей плевать на весь мир, она тянет одеяло на себя. Сквозь скрежет зубовный я постаралась донести до врача аховую ситуацию с премьерой. Рентген позвоночника обнаружил: два диска износились, один в самоволке. «Постельный режим, и немедленно!» — приказал доктор. «Ни за что!» — с истеричным надрывом ответила я. Только не подумайте, что мне нравятся премьеры. Кому по вкусу перспектива оказаться в зале с семью сотнями зрителей и наблюдать, как твои шутки их не могут рассмешить? Пытки чудовищнее еще не придумали. Помню, однажды я пошла на свою пьесу с семью спутниками, и четверо из них заснули. Мой муж в том числе. И все же как ни кошмарны премьеры, их притяжение неодолимо. Не знаю автора, который пропустил бы хоть одну. Кто прячется по темным углам галерки, кто напивается в буфете, кто меряет шагами тротуар перед театром, а некоторые — хотите верьте, хотите нет — и впрямь сидят в ложах, бок о бок со своими критиками!

Мне удалось убедить костоправа, что в театр я вечером попаду непременно, даже если придется добираться ползком. Добрый доктор любезно капитулировал и завернул меня в тошнотворно розовый бандаж, убийцу любовного пыла. Сестры увезли меня домой, уложили в постель, где я и провела остаток дня до той минуты, когда волей-неволей пришлось влезть в черное бархатное платье и черные бархатные туфли на шпильках. Крабом доковыляв до театра, я припала спиной к перилам лестницы, а когда взвинченную от предвкушения, нетерпеливую публику (несчастные, обманутые глупцы!) впустили в зал, вытянулась навзничь на скамье в фойе и внимала звяканью стекла — официанты в буфете готовились к приему гостей и критиков. «Эти пьют круто, бутылок побольше несите», — велел менеджер, профессиональным оком оценивший зрителей.

За две минуты до антракта я попросила проходящего мимо бармена по имени Барри поставить меня на ноги, прислонилась к стене и застыла в ожидании, когда публика, по обыкновению, рванет в бар. Приготовившись к худшему — ловить чужие разговоры, пока люди, которые меня в глаза не видели, будут разбирать мой труд по косточкам, — я не услышала ни словечка о пьесе. Народ, как ему и положено в антракте, обсуждал погоду, ситуацию в Боснии, цены на репу. Понять можно, впереди-то целый акт, жюри присяжных все еще заседает. Домашние пытались меня поддержать, заявив, что нахохотались до одури, но вообще-то им и палец показать достаточно. На космы Пола Даниэлза[7] взглянут — и уже бьются в истерике.

Ради последней сцены я ползком преодолела лестницу на балкон и на карачках дождалась, когда труппа из девяти великолепных актеров выйдет на поклон. С горечью отметив, что самые горячие аплодисменты достались двум статистам (для которых не написала ни строки), я поправила бандаж и приготовилась к вердикту публики.

Да уж, для работы в театре нужен хребет.

Деревенская ярмарка

— Никогда, никогда больше не вози меня на ярмарки, даже если буду умолять, рыдать и выть! Обещаешь?

— Ладно, — процедил муж с плохо скрываемой яростью, выруливая в хвост очереди из машин, покидающих автостоянку при ярмарке. Именно по моему настоянию мы нарушили непреложное правило: в праздник из дома ни ногой.

Накануне меня одолел давно подавляемый стадный инстинкт, и я вперилась в газету «Лестер меркьюри» в поисках пригодных для посещения местных развлечений.

— Ага! — вскричала я и начала втолковывать мужу, что мы просто обязаны посетить настоящую старинную деревню с тротуарами из неструганых досок, огородом и ярмаркой на главной деревенской площади.

Всю неделю до этого я пребывала в непонятном настроении: терзалась сомнениями и неуверенностью, по утрам топталась перед открытым шкафом, не в силах остановить выбор ни на одной из шмоток. Словом, вы поняли. Не иначе как пытаясь угомонить буйнопомешанную, муж и согласился покинуть в праздник дом. Погода стояла чудная, после обеда мы крикнули «пока» дочери — в приступе подростковой хандры та засела в своей комнате, скрываясь от солнца, — влились в поток отдыхающих и радостно покатили, под «Арчеров»[8] на Радио-4.

Мы еще слушали очередной эпизод (семейная драма включала в себя инцест, убийство и безумие), а на придорожных столбах уже замелькали первые картонные щиты с флуоресцентной надписью «Ярмарка ремесел», начертанной допотопными завитушками. Тут бы нам развернуться на бреющем — и домой без оглядки. Реклама ярмарки подобной архаикой — это полный отстой. Ничем не лучше вывески «Трактиръ» над забегаловкой или причудливой вязи «Бабушкины сласти» на облупившейся кондитерской тележке.

Такую тележку я видела на прошлой неделе в центральном торговом пассаже нашего города. Для полного абсурда на продавца нацепили что под руку попало: халат мясника, полосатый передник сапожника и пастушью соломенную шляпу. Хохма, да и только, тем более как вспомнишь, что конфеты теперь делают машины в безлюдных, насквозь продуваемых кондиционерами цехах.

Нет, мой терпеливый читатель, мы не повернули назад. Словно лемминги, чуя свой рок, но не в силах остановиться, мы неслись к пропасти. На подступах к ферме я в нетерпении тасовала кредитные карты и пересчитывала наличные. Чуть из машины не выпрыгнула, пока мы тыркались то на одну стоянку, то на другую. Так и не сумев нигде приткнуться, муж съехал на гужевую дорогу, поставил машину в канаву, и мы слились наконец с толпой шальных отдыхающих.

Газета обещала отдых в «уютных чайных», и мое воображение рисовало румяных официанток, подающих горячие домашние лепешки. В чайных были очередищи, в хвост одной из которых пристроился мой галантный муж, оставив меня ждать снаружи на солнцепеке. Первые полчаса я радовалась жизни. Потом заволновалась. Куда подевался муж? Провалился в черную дыру? Впал с голодухи в бешенство и разнес всю чайную вдребезги? Наконец он возник на пороге с подносом, где тоскливо приютились две лепешки. С первого взгляда я поняла, что это недоразумение только что проделало путь из морозилки в микроволновку и далее к кассе. Никаких румяных официанток — одна-единственная нескладная девица, по которой плачет кресло дантиста. С прилипшим к нёбу полусырым тестом мы отправились в лавки ремесленников.

Оказывается, чтобы скрутить из гаек и болтов человечков и усадить их на мотоциклы из таких же гаек и болтов, надо семь лет учиться. Надо же, а я и не знала. Ни топорная бижутерия из полированной гальки, ни словно линялые одеяла машинной вязки меня тоже не прельстили. Что касается псевдостаринных декоративных тарелок с Мерлином, то они походили на затвердевшее кошачье дерьмо. Я так спешила вон из этого магазина, что едва не расколотила сотню-другую хрустальных шаров. В гончарной лавке керамику предлагали грубую, унылую, грязно-болотного цвета. На стол такую не поставишь, зато может пригодиться, чтобы ее осколками вскрыть вены, когда ползешь домой, бампер в бампер, в автомобильной толчее выходного дня.