Публичные признания женщины средних лет - Таунсенд Сьюзан "Сью" - Страница 29

Почти месяц Таунсенд валяется в постели, чувствуя себя неважно. Покупает путевку в Португалию: вилла на двоих с бассейном и автомобилем напрокат, чуть в стороне от колдобистой дороги, которой также пользуется сэр Клифф Ричард (дорогой, понятно, а не виллой). Дорога-то и стала для ее хребта последней соломинкой, и после очередного митинга протеста диски заявили:

— Уходим! Уходим.

За четырнадцать дней мы побывали на пляже только два раза.

Седалищный нерв воспален. Таунсенд прикована к постели. Боль адская. Таунсенд не храброго десятка, она кричит и ругается. Инвалид из нее никакой. Газеты не назовут ее «отважной». Муж ее, как честный человек, не вправе сказать: «Она ни разу не пожаловалась». Потому что я жалуюсь, особенно когда мне на спину каждые двадцать минут кладут чертов мешок с горохом…

Дневное телевидение

Я все там же, лелею свою спину. Из дома выхожу, только чтобы посетить какого-нибудь обладателя медицинского диплома или чтобы мое тело обстреляли магнитными частицами в машине, похожей на аппарат из «Звездных войн». Какое счастье, что есть книги. Диапазон чтения потрясающий: от нового романа Мартина Эмиса «Ночной поезд» (купите!) до брошюры Национальной ассоциации заболеваний спины (увлекает). Отменены договоренности и поездки. «Албания? В феврале?» Врач с улыбкой покачал головой, и в его глазах я прочла трагический сценарий: Таунсенд в агонии, с воспалением седалищного нерва, валяется в номере албанской беззвездочной гостиницы, смотрит, как в разбитые окна задувает снег, и не допросится элементарного аспирина. Все окружающие, в том числе и члены семьи, верят с трудом, но я действительно жаждала написать об Албании, а февраль выбрала потому, что именно зимой человек натянут как струна. Я собиралась ехать по приглашению новой благотворительной организации «Помощь писателям» (эквивалент «Поддержки комикам»).

Тем не менее я не согласна списывать себя в запас и настраиваться на пенсию. За несколько дней до того, как мои диски решили прогуляться вдоль хребта, я купила себе пурпурные бархатные остроносые босоножки на платформе и намерена их носить, пусть даже в тишине своего дома. Хотя, если быть объективной, в этих босоножках я выгляжу как кусок баранины, замаскированный под овечью грудинку, — причем очень дешевый кусок.

Кстати, подумалось: может, как раз платформы выгнали мои диски на прогулку? Не кроется ли причина моего теперешнего состояния в пристрастии к вычурной обуви? Сказать по правде, я падала с каблуков дважды: один раз на людях, на вокзале Сент-Панкрас, другой — в примерочной магазина. Уж не намекает ли мне природа, чтобы впредь я покупала туфли на плоской подошве? Как знать, как знать…

В магазинах я уже не была девять недель. Девять недель! Девять недель без наркотика. Вот вам и ломка. Стою, например, у двери с ворохом кредиток в руке и готовлюсь взять приступом лондонские магазины, а через миг уже лежу пластом на спине, не в силах даже полистать каталог «ИКЕА». И все же, как любой наркоман, дозу «ИКЕА» я хоть раз в день да приму. Еще рано говорить о том, что мой шопоголизм излечен. Об этом я узнаю, лишь сдав последний экзамен в академии для розничных покупателей, на Бонд-стрит.

В первые дни моей хворобы, когда было больно даже держать книгу или журнал, я пересмотрела массу дневных телепередач. Мне пришлись по душе шоу Ричарда и Джуди, где ведущие похожи на нормальных людей. Зато жуткое количество других передач, кажется, построено на ритуальном унижении зрителя: то его заставляют с неистовой алчностью бегать по бутафорскому супермаркету, то на него орет шеф-повар, хотя вина человека лишь в том, что он не умеет готовить на профессиональном уровне.

Кстати, с чего это повара взяли, что и в эстрадном юморе они профи? Им самим-то понравится, если Джек Ди выйдет на сцену и начнет шинковать капусту? Вряд ли. Большинство телеповаров совсем неостроумны и выжимают смешки из легковерного зала только потому, что в благодарность за бесплатные билеты зрители готовы хохотать над любой жестокой глупостью.

Ближе к вечеру человеческое унижение на телевидении и вовсе хлещет через край; немыслимо тучные американцы с прискорбными прическами визжат, рыдают и оскорбляют друг друга.

— Накануне свадьбы я переспала с викарием, — признается чья-нибудь жена.

Пока ее муж бьется в шоке, из-за кулис выходит викарий — невзрачная тетенька средних лет. Зал улюлюкает и вопит, викарий и жена обнимаются, а ведущая (стройная как газель, костюмчик в облипочку) говорит:

— Ладно, ребятки, у вас тридцать пять секунд на разборку.

Через пару недель я была сыта по горло и перестала смотреть телевизор (впрочем, билет на представление в римский Колизей, где львы поедают христиан, я бы тоже не купила). Считайте меня старомодной, но мне грустно видеть, как люди теряют чувство собственного достоинства. Вот почему я зажмуриваюсь, хромая с палкой мимо зеркала в туалет.

Беглые плотники

У меня всегда была слабость к плотникам: в детстве я обожала Иисуса. Я представляла, как они с отчимом Иосифом корпят у верстака над деревяшками, а Мария стоит неподалеку и варит что-то ближневосточное, в горшочке.

За двадцать лет тайного бумагомарания я написала «в стол» сотни рассказов, и многие из них про мастеров-столяров, друживших с неграмотными молокососами-школярами, чьим единственным призванием было плотницкое дело. Молокосос по имени Пит (иных имен не было) становился виртуозом стамески и рубанка: выдавал изящную колыбель ручной резки для незаконнорожденного ребенка своей подружки. Колыбель показывали на родительском собрании, и все диву давались. Директор гладил резьбу рукой и со слезами в глазах признавал:

— Недооценил я Пита.

Недавно, в рамках своего генерального плана по упрощению жизни, я решила пригласить плотника/столяра/краснодеревщика, чтобы перестелили пол на чердаке, а я перестала проваливаться между балками и смогла наконец стащить туда весь домашний хлам, который жалко выбросить. Кроме того, я мечтала об антресолях и книжных стеллажах для гостиной.

Обратите внимание — требования самые что ни на есть простые. Мне не нужен на чердаке паркет из редчайшего вида ореха, который растет только в недоступных амазонских джунглях, а полки и антресоли вполне сгодятся и без художественной резьбы, не Версальский дворец обустраиваю, в конце концов.

Но три столяра, один за другим, пришли ко мне, ознакомились с задачей, посчитали что-то и ушли. Ни один не вернулся. Почему? Явное отсутствие интереса с их стороны оживило все мои старые комплексы. Неужели у меня неплатежеспособный вид? Или манеры неподходящие? Может, у них сложилось впечатление, что я вредный заказчик, буду стоять над душой, пока они трудятся, и критиковать чужое мастерство?

А вдруг я напоила их неправильным чаем? Моя сестра Барбара как-то угостила меня чаем с очень странным вкусом. Я постеснялась отказаться, а когда домучила, обнаружила на дне чашки половинку сырой луковицы, которую сестра по рассеянности туда положила. Не угостила ли и я плотников из кружек, где хранились старые зубчики чеснока, а то и канцелярские кнопки? Боюсь, такое вполне возможно. Уж очень удобно все хранить в кружках.

Или мастеров резца спугнул кто-нибудь из моих внуков? Дети могут брякнуть беспощадную правду (пока мы не приучим их врать). Буквально на прошлой неделе моя внучка (два с половиной года) радостно сказала разносчику молока, вручая выписанный мною чек:

— Пожалуйста, возьмите, лысенький дядя.

Может, она и столярам сказала что-нибудь в этом роде, пока я выходила из комнаты, а они обиделись и ушли?

Или дело в избытке болтающегося по дому народа — и жильцов, и гостей? Вдруг у плотников сложилось впечатление, что они попали в какую-нибудь подозрительную религиозную секту или что-то в этом роде.

Ведь что-то их отпугнуло! По телефону-то они бодро общались. Не появилось ли на чердаке что-то мне пока неведомое? Я туда несколько лет не поднималась. Может, воняет? Какой-нибудь грызун разлагается? Или белка вломилась и устроила кавардак? Или осиное гнездо на карнизе висит? Или у какого-нибудь из членов семьи зловещее хобби и между балками обнаружены следы занятий черной магией? Если так, почему ни один столяр не проронил ни слова? Все они выглядели довольно спокойно, спускаясь назад по чердачной лестнице. Один даже улыбался.