Русские на Мариенплац - Кунин Владимир Владимирович - Страница 27

– Здесь порядок… – вздохнул поляк.

– Приезжали чуваки из Гамбурга, из Кельна – говорят, такая заморочка только у нас в Мюнхене. У них – никаких лицензий…

– Зато здесь кидают больше, чем в любом другом городе Германии.

– Что значит «кидают»? – не понял я.

– Денег здесь больше кидают. Ну, будем здоровы?.. Сташек! Эдик!.. Физкульт-привет!

– Здоровье паньства! – поляк поднял свою рюмку. – За нашу славяньску выспу!..

– Это что? – спросил балалаечник.

– Выспа – «остров» по-российску.

– Будьте счастливы, мужики! – сказал я.

Только выпили, подходит эта зайка-кельнерша, приволакивает три таких огромных блюда, три таких салата, что я в жизни ни в одном ресторане не видел!

– О, Боже… – ужаснулся я. Кельнерша рассмеялась, что-то сказала мне.

– Она говорит: «Это Бавария!..» – перевел мне балалаечник.

– Скажи ей, что я полюбил ее с первого взгляда, – попросил я.

Балалаечник перевел мои слова, выслушал ее ответ и, когда она отошла от нашего столика, сказал мне:

– Она говорит, что тоже полюбила тебя, но хочет дождаться, когда ты выучишь немецкий язык, чтобы не приглашать в постель переводчика.

– Но это шутка, – печально сказал поляк. – Немки с азилянтами, с иностранцами, не спят… Для нас только бордели.

– А это – сто марок!.. – вздохнул пскович. – Вот и подумаешь – неделю прожить на эти сто марок или…

– «Или» – лучше! – засмеялся поляк. – Но денег жалко. Эдик, пива еще можно заказать?

– О чем ты говоришь, Сташек?!

Я очень многое узнал от них… Как лучше выбрать себе место, в какое время дня выгоднее работать, какие самые «денежные» точки от Штахуса до Виктуаленмаркта, включая пешеходную зону Кауфингерштрассе и Мариенплаца… Они наговорили мне, как скворцу в рот, все негласные законы, все неписанные правила «хорошего тона» уличного артиста, рассказали про все уловки и тонкости, про все хитрости – чем «взять зрителя»…

– Обязательно напиши – кто ты и откуда! – сказал поляк. – Русские пока в моде…

– Учти, немцы – люди, которым нужно все объяснять, – подтвердил балалаечник. – Они народ четкий. Они хотят точно знать, за что они платят деньги.

Моя кельнерша все время мелькала в дальних концах маленького зальчика, изредка с улыбкой поглядывая в мою сторону.

– Ты меня слушаешь, Эдик? Ты слышишь, что я говорю?.. – обиделся балалаечник.

– Не… – махнул рукой поляк. – Он уже учит немецкий для постели нашей кельнерки.

– Господи! Да я могу сейчас же повторить все слово в слово! – спохватился я.

– Не надо, – сказал поляк. – Ты просто запомни, что теперь ты «штрассенартист». Уличный. А это много проблем…

– Тоже палка о двух концах, – пскович грустно обгладывал огромную кость. – Кому улица мать родная, а кому и мачеха.

– Но ты, Эдик, ничего не бойся, – успокоил меня поляк. – Выходи работать на Мариенплац. Попробуй!

Я и попробовал.

Было у меня с собой привезено из Москвы два «рабочих» костюма. Один мне шили в мастерских Большого театра для какого-то правительственного концерта в Кремлевском дворце съездов: белые лосины, колет – расшитый золотом, шелковая рубашка с кружевным жабо, мягкие туфли из золотистой кожи…

Я в этом костюме был похож на спрыгнувшего с новогодней елки принца Зигфрида из «Лебединого озера».

Второй костюм мне делали наши художники из «Союзгосцирка» еще перед гастролями в Швецию. Он был втрое скромнее и вчетверо удобнее, чем тот, елочно-принцевский. И я его очень любил. Отлично сшитый темно-зеленый курц-фрак, такие же брюки, манишка и черные лакированные туфли. Мне в нем было настолько удобно работать, что я просто не чувствовал его на себе! Он со мной пол-Европы объездил…

Решил я в свое первое выступление на Мариенплац надеть именно этот костюм. Но где там переодеться? Ехать в нем через весь город от Фраймана до Штахуса – люди подумают, что я сбежал из сумасшедшего дома. Везти его с собой? А там как?..

Вот когда я пожалел, что у меня нет машины! Дурак я, дурак!.. Позарился на лишние доллары, продал свою потрепанную автомобильку за копейки, а нужно было ехать на ней своим ходом: Москва —Варшава – Берлин – Мюнхен. И никакого самолета…

Тем более что ушлый Женька Овчаренко мне предлагал такой вариант! Так нет же… Вот уж, действительно, жадность фраера сгубила!

Спустился я в подвал нашего хайма – там у нас прачечная и гладильная, – отпарил свой любимый костюмчик, аккуратненько сложил его в сумку, захватил свой новенький шестимесячный аусвайс, взял столик-чемодан и раненько утречком поехал на Шванталерштрассе.

Часа через два, с зеленой «дневной» лицензией в кармане, я уже был на Кауфингерштрассе.

Кстати, я в этой очереди в «Бауреферате» впервые и нашу Катьку увидел. Я, конечно, не знал, что это Катерина Гуревич, с которой нас потом так судьба сведет… Стоит себе с гитарой такая девка-симпатяга, молчит, покуривает. Если бы я так не волновался – я бы обязательно на нее глаз положил. Да вот Бог миловал…

Я пятнадцать лет подряд по триста шестьдесят пять раз в году на манеж выходил! А тут трясусь, как огородное пугало на ветру, и ничего не могу с собой поделать!.. И в голове одна мысль – где переодеться?!

Смотрю, за аркадой, ни черта не стесняясь, поляк-фокусник переодевается. Сбросил свои портки, джемпер, рубаху и напяливает какой-то замызганный костюмчик, расшитый серебряными шнурами. И машет мне рукой:

– Дзень добры, Эдди! Битам пана!..

– Привет, Сташек! – говорю. – А где здесь переодеться?

– А где хцешь! Не зврацай уваги… То – дробязг! То есть «не обращай внимание на мелочи»… Нашел я местечко поукромнее, переоделся и вышел на Мариенплац. Вынул из чехла чемодан, нажал на кнопку имени Пал Петровича, и чемодан с легким щелчком тут же превратился в столик. И совсем рядом услышал:

– О-о?!

Парочка итальянцев с видеокамерой остановилась, разглядывая столик, меня, и явно ждет, что будет дальше.

А дальше… Даже не помню, как я отработал свой номер!

Сделал финальный сальто-мортале со столика на каменные плиты своего первого манежа в Мюнхене, оглядываюсь, а вокруг – толпа! И какая!.. Человек полтораста!.. Свистят, кричат, аплодируют, с деньгами бегут ко мне… И не знают, куда их положить! Я на нервной почве забыл, что для денег нужно было хоть коробку какую-нибудь приспособить!

Махнул рукой на столик. Дескать, кладите сюда, ребята! Кто-то подходит, что-то спрашивают на разных языках, а я пытаюсь унять нервную дрожь. Минут пятнадцать отойти не мог.

Вдруг подваливает ко мне высоченный старикан в баварском костюме – кожаные штаны по колено с какими-то цветными завязками, толстые шерстяные чулки, ботинки грубые, камзол зеленый с отворотами, на груди какая-то хреновина висит, а на голове шляпа с султанчиком. И протягивает мне флягу, обшитую кожей. И предлагает с ним выпить. А у самого – рожа уже красная, налитая.

– Найн, – говорю. – Данке. Их арбайте.

А он тогда сам делает из фляжки такой солидный глоток и спрашивает меня:

– Wo kommst du hier? Aus Schweden? Holland? Frankreih?

– Найн, – говорю. – Русиш. Москва…

Старикан лезет обниматься и орет в толпу, показывая на меня пальцем:

– Aus Moskau!!! – и вдруг добавляет: – Ебена мать!

Да так чисто, почти без акцента!

И начинает мне что-то говорить, говорить… Я только плечами пожимаю, а он время от времени вставляет наши матюги. Но тут из толпы выскакивает маленькая толстенькая старушенция, хватает этого старого бугая за руку и под аплодисменты толпы начинает его оттаскивать от меня. А тот упирается, идти не хочет, но старушенция побеждает.

Я отдышался, отдохнул и до часу дня отработал еще четыре раза. Уже спокойно, уверенно, как всегда.

Когда без десяти час я превращал свой столик в чемодан и собирался куда-нибудь юркнуть переодеться, подошел ко мне молоденький паренек, незаметно для окружающих показал мне полицейский знак, улыбнулся и тихо спросил:

– Haben Sie eine Erlaubnis?