Привал - Кунин Владимир Владимирович - Страница 40

У фольварка Циглеров, где еще вчера пряталась вся немецкая группировка, стояло три военных грузовика. Два тупорылых «ЗИСа», один «студебекер» и «джемси».

Вместе с отделением охраны и полувзводом солдат водители таскали из амбаров герра Циглера в кузова своих машин мешки с посевным зерном, выкатывали из могучих каменных сараев плуги, бороны, сеялки...

Старшим этой команды был юный младший лейтенант. В сорок втором году он окончил сельскохозяйственный техникум, а в конце сорок четвертого — пехотно-пулеметное училище. Сегодня с утра его сельхозгруппа сформировалась из вновь прибывшего вчера пополнения, и младший лейтенант был счастлив этому обстоятельству.

Он так и не научился командовать опытными фронтовиками и сейчас с удовольствием отрабатывал «командные навыки и офицерский голос» на стриженых новичках, которым удалось родиться на год позже его появления на свет.

— Веялку, веялку-то зачем выволокли?! — кричал он неестественно строго. — Немедленно — на место! Веялка понадобится только осенью. Вот вы! Фамилия?

— Моё?.. — Растерянный новобранец испуганно уставился на младшего лейтенанта.

— Что еще за «моё»? Фамилия — женского рода. Не «моё», а «моя». Фамилия?

— Мокшанцев...

— "Рядовой Мокшанцев"!

— Рядовой Мокшанцев...

— То-то! Давай, Мокшанцев, беги в дом, пошуруй там веревок покрепче. Сейчас свяжем инвентарь — и на буксир.

— Хозяева ругать не будут? — оробел Мокшанцев.

Стараясь придать своему голосу максимум насмешливой грубости, младший лейтенант изобразил «старого вояку» и закричал с хриплым хохотом:

— Эти хозяева знаешь еще когда драпанули? А ну, одна нога здесь, другая — там! Марш, без разговорчиков!

Стоя на одном месте, он еще покричал немного на всех, покрутился, а потом вдруг не выдержал переполнявшей его щенячьей радости, сбросил ремень с пистолетом, шинель и вприпрыжку побежал к сараю помогать солдатам выкатывать тяжеленный широкозахватный многолемешный плуг фирмы «Золлинген». Обдирая свои худенькие руки о станину, он кричал протяжно и звонко, совсем не по-командирски:

— Э-э-эй, взяли! Еще ра-а-азик!.. Еще ра-а-аазик!.. Еще раз!

В его голосе было нескрываемое торжество: каждая его команда, каждый его «ра-а-азик!» чуть ли не на метр подвигал неподъемную золлингеновскую махину, и спустя полминуты плуг уже стоял во дворе, а водитель «джемси» задом подгонял свой грузовик без кабины к буксировочному кольцу плуга.

Но в это время из глубины дома на крыльцо вышел, шатаясь, рядовой Мокшанцев. Он даже не смог спуститься по ступеням. Бледный, ошеломленный, он привалился к дверному косяку и застонал от ужаса. Тут же его вырвало.

— Младшой, а младшой! Гляди-ко... — Старослужащий шофер «ЗИСа» дернул младшего лейтенанта за рукав гимнастерки и показал ему на Мокшанцева.

Рвотные спазмы сотрясали тело новобранца. Чтоб не упасть, он цеплялся за дверной косяк, и лицо его было искажено страхом и страданием.

— Ты чего?! — испуганно крикнул младший лейтенант — ему показалось, что Мокшанцев ранен.

Но тот не смог ничего ответить. Слабой рукой он махнул в глубину дома и снова ухватился за косяк.

Двустворчатые двери большой комнаты были распахнуты настежь, но все вбежавшие в дом остановились в проеме этих дверей, будто наткнулись на невидимую стену. Под раскрашенной фотографией лейтенанта немецкой армии, у стены лежали четыре трупа — вся его семья. Отец, мать, сестра и бабка. У всех четырех горло было перерезано от уха до уха. Черные, вывернутые наружу одинаковые раны, почти отделившие головы от тел, уже засохли. Крашеный пол в комнате был весь покрыт сухой глянцевитой пленкой почерневшей высохшей крови. След ее вел в короткий коридор и выходил на крыльцо.

Огромная хозяйская собака лежала между трупами и дверью. Она была неподвижна в своем горе. Она только приоткрыла и снова закрыла свои почти неживые глаза.

На секунду младшему лейтенанту показалось, что он сейчас потеряет сознание. Такого он никогда еще не видел. Пол качнулся у него под ногами, и он по-детски слабеньким, дрожащим голосом негромко выкрикнул:

— Ой, что же это?! Зачем?..

Три старослужащих водителя с «джемси» и двух «ЗИСов», не сговариваясь, оттерли его и новобранцев от дверей, и один из них сказал:

— Похоронить бы надо...

— В комендатуру сообщить, — сказал другой.

— Ну-ка геть отсюда! — прикрикнул третий на младшего лейтенанта и перепуганное стриженое пополнение. — Чего уставились? На это смотреть не обязательно! Все на свежий воздух! Айда по-хорошему... Сдавай, сдавай назад!

Три шофера и несколько человек из отделения охраны похоронили хозяев фольварка за домом, под старой яблоней. Насыпали на четверых один холмик.

Спустя час машины были уже нагружены мешками с зерном и продовольствием, обнаруженным шоферами в огромном циглеровском подвале. Плуги, бороны и сеялки сцепили цугом и закрепили на задних форкопах «ЗИСов». «Джемси» должен был тащить широкозахватный золлингеновский плуг.

Со двора тронулись медленно, без шума, без разговоров. Лишь бороны и сеялки, сцепленные между собой, лязгали за задними бортами машин.

К двенадцати часам дня почти все соединения, освобождавшие Западное Поморье Польши, получили из штаба фронта решение Военного совета о проведении весенней пахоты и сева силами Войска Польского совместно с советскими частями Белорусского фронта. Дивизии полковника Сергеева и генерала Голембовского оказались равными в числе прочих, хотя и претендовали на приоритет в этом удивительном для войны начинании. Истинные же виновники всего — экипаж танка Т-34 с позывным «Варшава-девять», — отруганные и наказанные за использование боевой машины не по назначению, стояли на исходных позициях, далеко от крестьянских страстей, драили свой танк, отлаживали двигатель — готовились к наступлению, которое должно было начаться в ближайшие два-три дня.

Всеми работами но проведению пахоты и сева в районе этих двух дивизий командовал двадцативосьмилетний подполковник Юзеф Андрушкевич.

Андрушкевич никогда не имел никакого отношения к сельскому хозяйству и поэтому, не отягощенный конкретными знаниями, чувствовал себя на этом неожиданном аграрном посту более чем раскованно.

Весенне-полевые заботы потребовали самого большого помещения в замке, занятого дивизионными штабами. В огромный зал была протянута связь чуть ли не со всеми советскими и польскими подразделениями. На столе громоздились телефоны, в углу сидел радист. С утра в зале постоянно толпился народ. Кто уезжал, кто приезжал, кто-то на кого-то жаловался, а кто-то кого-то и материл! Только, конечно, не при командирах дивизий. При полковнике Сергееве и генерале Голембовском даже самые отъявленные ругатели старались выражаться так благопристойно, красиво и кругло, как если бы вдруг средневековым лесным разбойникам захотелось сыграть пьесу из жизни благородных пэров и лордов.

Единственный, кто оставался самим собой в любой обстановке, был Юзеф Андрушкевич. Сейчас он как раз говорил по одному из телефонов с комендантом города Анджеем Станишевским — правой рукой замполита в этой сельхозакции.

Станишевский доложил о том, что не далее как пять минут тому назад комендатуру посетили освобожденные из плена старшие офицеры союзных войск с просьбой принять от них посильную помощь в этом «невиданном по гуманизму, замечательном деле», равнодушными к которому они оставаться не могут.

— Прекрасно! — сказал Андрушкевич. — Выдели союзникам несколько машин из тех, которые освободились от переброски боевого охранения. Не хватит — перевезем их на пахотные участки в два рейса. Очень трогательно с их стороны!

— Твоя ирония неуместна, — строго заметил ему генерал Голембовский и недобро фыркнул.

— Одну секунду, Анджей!.. — Юзеф Андрушкевич прикрыл ладонью трубку и сказал Голембовскому: — Я — политработник, товарищ генерал. А политработник должен быть ироничным, веселым человеком. Иначе все вокруг него будут подыхать от тоски и скуки... А потом у меня свой счет к нашим доблестным союзникам. — Он приоткрыл трубку и сказал в телефон: — Слушаю тебя, Станишевский! Докладывай дальше.